— Я не могу видеть кровь, — с тусклой усмешкой сказал он.
Они прошли по коридору и отперли одну из камер.
Ферсте стоял за своей дверью, опираясь о косяк, раскинув руки, как распятый, и прислушивался, отрывисто дыша.
Четверо находившихся в камере заключенных вскочили, как только отворилась дверь. В призрачном свете синей лампочки они увидели Мандрила и двух шарфюреров.
Брауэр и Мейсгейер сбили с ног двух заключенных, а двое других, не успев понять, что происходит, тоже упали под увесистыми ударами шарфюреров. Эсэсовцы продолжали свое дело до тех пор, пока не стихло последнее хрипение. Обитатели других камер слышали топот, кряхтение, стоны. Один из сидевших рядом с пятой камерой вдруг поднял отчаянный крик. Он звучал неестественно резко и пронзительно. Кто-то другой подхватил этот крик.
Гефель и Кропинский, вытянув шеи, всматривались во мрак — крик долетал и до их камеры.
Мандрил быстро отпер камеру и с руганью вытащил оттуда кричавшего. Оба шарфюрера накинулись на его соседа и смертоносными ударами свалили его.
С звериной силой схватил Мандрил кричавшего и поволок его к решетчатой двери. Он просунул вперед голову своей жертвы и зажал шею заключенного между железной рамой и дверью. Послышалось хриплое клокотанье, и тело обмякло. Тогда Мандрил перетащил задушенного назад в камеру и бросил его на убитого.
— Не выношу крика, — сказал он и запер дверь.
У Мейсгейера прыгали губы от жажды убийства, Брауэр собирался отбить засов с камеры пятой, но Мандрил остановил его.
— Этих я беру на себя.
Одним прыжком он очутился у другой камеры.
— Осторожно, здесь шесть штук!
Он прислушался, за дверью было тихо.
Мейсгейер и Брауэр приготовились. Мандрил чуть помедлил, а затем распахнул дверь. Какая-то фигура выскочила из камеры, за нею еще четыре узника, потом еще один. Брауэр взревел. Мандрил был сбит с ног, на него навалился целый клубок человеческих тел. Шарфюреры с ревом стали бить по этому клубку. У несчастных заключенных, которыми двигало отчаяние, не хватило сил. Мандрил, обладавший мощью медведя, стряхнул с себя нападавшего, уперся ему коленями в грудь и, схватив за горло, ударил головой о цементный пол.
Лишь несколько минут длилась ужасная борьба, и после нее вместо жалких истощенных людей в коридоре остались лишь трупы.
Неожиданный отпор довел Брауэра до остервенения. Опьянев от убийств и алкоголя, он, шатаясь, бродил по коридору и орал:
— Где остальные свиньи?
Гефель и Кропинский забились в угол камеры. С искаженными страхом лицами они стояли, готовые отпрыгнуть в сторону.
Готовый к прыжку, стоял и Ферсте в своей камере. «Если они придут за мной, — думал он, — если они придут за мной…» Но здесь мысль обрывалась. Ферсте самого устрашало принятое им решение, которое подсказал страх смерти: первого, кто войдет в камеру, он схватит за горло. Но дверь его камеры осталась запертой.
Зловеще мрачное выползало утро из ночи. Вяло и постепенно меняло оно черный цвет на тускло- серый. Ферсте сидел на нарах в своей камере. Всю ночь он ждал смерти, ибо знал, что его, свидетеля, Мандрил не оставит в живых.
Серое утро вползало в камеру Ферсте. Бледный свет придал стенам камеры глаза. Серые и безмолвные, они смотрели на узника. Беспомощен и беззащитен был этот человек. Тенью жил он в карцере, тенью и умрет. Последние остатки внутреннего сопротивления иссякли в нем за эту ужасную ночь. И все- таки под пеплом его души тайно тлела искра. Надежда раздувала эту искру, и Ферсте с отчаянием искал возможности спасения. У него оставалось для этого не много времени. Чем дальше растекалось утро по стенам, тем короче становился срок. Может, удастся ему, Ферсте, притаиться в камере? Должен ли он схватить Мандрила за горло? Или найти в карцере уголок и там спрятаться? Полные страха, мчались мысли, обгоняя одна другую.
Нечто подобное испытывали и Гефель с Кропинским. Смертоубийственная ночь пронеслась над ними. Они знали, что остались единственными живыми из заключенных в карцере, потому что должны были стать последними жертвами. Они стояли, тесно прижавшись. В слабом свете заглянувшего в окно утра они видели друг друга, и каждый в выражении лица товарища видел свое — болезненно расширенные глаза, в которых светился страх затравленного зверя.
Кропинский прошептал:
— Может, Мандрил тут больше нет? Может, он уже убежать?
— Он еще здесь, — решительно возразил Гефель. — Я знаю, чувствую. Если бы они все убрались, то ночью прикончили бы нас вместе с остальными. Он еще придет к нам. Сегодня придет…
Взор Гефеля, блуждая по стенам камеры, остановился на двери.
— Смотри, Мариан, мы сделаем так. — Гефель, весь сжавшись, стал в углу рядом с дверью. — Я буду стоять здесь, а ты там. — Гефель указал на противоположный угол, и Кропинский забился туда.
— Когда он войдет, сразу хватай его за горло и жми. Сможешь?
Кроткого Кропинского нельзя было узнать. Он сощурил глаза, выпятил нижнюю челюсть, а руки его медленно сжимались и разжимались.
— Я нагнуться и дернуть его за ноги.
— Нет! — быстро заговорил Гефель. — Иначе! Когда он войдет, я изо всей силы ударю его в живот. У него перехватит дух, а ты сдавишь ему горло.
Лихорадочным взглядом смотрели они друг на друга, по выражению лица товарища проверяя свою волю и силу, потом плотно прижались к стене и стали ждать, ждать… ждать…
Рассвело. Ночь была необычайно тревожная, наполненная отзвуками войны. Пал Эрфурт, и тем самым открылась прямая дорога на Веймар. Американцы готовились к решающему удару по этому городу.
Несмолкающий грохот усиливался с часу на час. Вся местность вокруг лагеря стала театром военных действий.
Но никто из двадцати одной тысячи еще остававшихся в лагере заключенных не знал, что в эту беспокойную ночь кровавая смерть носилась по карцеру, не знал, что свирепый Клуттиг удрал первым, а другие эсэсовские офицеры лихорадочно укладывают вещи и держат наготове свои машины. Сегодня у фашистов была последняя возможность бежать, иначе они рисковали попасть в плен к американцам.
Но они были еще на месте. Еще стояли на вышках удвоенные посты часовых. По мере того как светлело, их черные фигуры выступали все более отчетливо, грозные в своей неподвижности, с поднятыми воротниками шинелей для защиты от сырости и стужи.
Стоит дать приказ, взяться за пулеметы, фаустпатроны и огнеметы, и десяти минут сосредоточенного огня будет достаточно, чтобы истребить всякую жизнь в лагере.
Путем вооруженного восстания своевременно предупредить катастрофу — таково было последнее, принятое на рассвете, постановление ИЛКа. С этой минуты имели силу только приказы Бохова как уполномоченного по военным делам.
По его распоряжению группы не покидали бараков, готовые к действию в любую минуту, а у хранилищ оружия вновь были созданы посты лагерной охраны. Стараясь не привлекать внимания часовых на вышках, дозорные лагерной охраны держали под постоянным наблюдением долину на северном склоне лагеря. Их снабдили даже полевыми биноклями.
Вдали непрерывно грохотал и перекатывался гром. Иногда разрывы были так близки, что, казалось, снаряды взрываются лишь в нескольких стах метрах от лагеря. Охваченные беспокойством, заключенные рано вышли из бараков. Они стояли на дорогах, недоверчиво поглядывая на вышки и ворота. Вдруг все
