натиском. Годами накоплявшаяся злоба заключенных таила в себе силу взрыва. Заклиненные между фронтом, теперь уже зримым, и тысячами разъяренных узников лагеря, чья боевая мощь возрастала с каждым захваченным карабином, с каждым выведенным из строя пулеметом, часовые уже не обладали решимостью, чтобы сопротивляться налетевшему на них вихрю.
Кто не успел убежать, тех брали в плен, кто не желал сдаваться, тех приканчивали. Боевые группы захватывали одну вышку за другой и тотчас ставили на них свои посты.
Внезапно исчез Кремер. Кён, занятый ранеными, закричал на сбежавшихся санитаров:
— Куда вы, идиоты, смотрели? Два огнестрельных ранения легкого. Хотите, чтобы он истек кровью? Бегом! Разыщите его! Притащите сюда!
Как умудрился Кремер уйти без чьей-либо помощи?
В одних штанах и рубашке, накинув на плечи шинель, он выждал минуту, когда никого рядом не было, и навострил лыжи. Далеко он не ушел. Кряхтя и спотыкаясь, ввалился он в тридцать восьмой барак и, с трудом переводя дух, опустился на скамью. Заключенные, не принадлежавшие к боевым группам, обступили его.
— Откуда ты взялся?
Кремер тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели.
— Дружище, Вальтер, тебе надо немедленно назад в лазарет!
Кремер сердито отстранил Рунки, который пытался его поддержать.
— Лапы прочь!
Но Рунки не отставал.
— Ты опасно ранен.
Подошли другие, все хотели помочь раненому.
— Убирайтесь! — зарычал на них Кремер. — Я останусь здесь!
Он поглядел на заключенных, но понял, что они боятся за него, и стал внимательно прислушиваться к треску и грохоту, доносившемуся извне.
— Проклятие! Должен же я был попасться под самый конец…
— Вальтер, ты поправишься, если будешь хоть немного щадить себя.
Рунки осторожно положил руку ему на плечо.
— Где маленький? — спросил Кремер. — Ребенок где? Ведь я принес его к вам. Где же он?
— Да здесь, Вальтер, здесь!
Несколько человек побежали в спальное помещение. Они принесли мальчика, поставили его между колен Кремера.
Черты Кремера смягчились. Он рассмеялся теплым грудным смехом и провел рукой по детской головке.
— Маленький майский жучок!..
И вдруг Кремер заговорил мягко и просительно:
— Оставьте меня здесь, товарищи! Оставьте меня у себя. Мне уже гораздо лучше.
Заключенные принесли сенник и устроили из него подушку под спину Кремеру. Он с благодарной улыбкой откинулся назад и, смеясь, окликнул Рунки, хлопотавшего около него.
— Ну, Отто, старый дружище…
Рунки, улыбнувшись, похлопал его по плечу.
Как всегда, когда людям хочется многое друг другу сказать, не хватало слов. Но и в грубоватом оклике Кремера и в неуклюжей нежности Рунки отражались те великие события, что свершались в эти минуты вблизи лагеря.
Кремер закрыл глаза.
Когда Риоман пустил по вышкам первую очередь, когда разразился тысячеголосый крик и толпа помчалась через апельплац, Ферсте, все еще лежавший в изнеможении на полу, вскочил на ноги. Через окно он увидел, что товарищи идут на штурм, и крик, которым он приветствовал это невероятное событие, чуть не разорвал ему грудь.
Не успели еще восставшие взломать железную дверь карцера, как Ферсте уже бросился из комнаты и, спотыкаясь о трупы, побежал к камере номер пять.
Гефель и Кропинский дико молотили по двери и вопили. Ферсте рванул засов, но камера оказалась запертой. Как из-под земли вдруг появились Бохов, Риоман, Кодичек, ван Дален. На миг они остановились при виде валявшихся трупов. Бохов закричал в полумрак коридора:
— Гефель, Кропинский! Где вы?
— Здесь! Здесь!
Ферсте бросился навстречу товарищам.
— Дверь заперта, и у меня нет ключа!
Бохов кинулся к камере.
— Это я, Бохов, вы меня слышите?
— Да, да, да!.. О господи! Герберт! Да, да, да, мы тебя слышим.
— Отойдите от двери. Я разобью замок выстрелами!
Бохов вынул пистолет.
— Внимание, стреляю!
Загремели выстрелы. Бохов расстрелял всю обойму. Все вместе они трясли и дергали дверь. Развороченный замок качался и дребезжал. Гефель и Кропинский навалились на дверь. Она распахнулась, и оба узника, не удержавшись на ногах, вывалились в коридор. Их подхватили, не дав им упасть. Тяжело дыша, Гефель повис на руках у Бохова.
Сотни заключенных взобрались на крыши бараков. На дорогах кишели и метались толпы людей. Там, откуда был виден забор, возбужденные обитатели лагеря наблюдали, как их товарищи, вырвавшиеся за колючую проволоку, мчались дальше, как они вторгались на лестницы вышек, а затем победителями появлялись на верхних площадках.
— Наши занимают вышки!
Сотни людей бежали по пустырям на северном склоне. В долине на пути к Готтельштедту горела мельница. В той стороне все чаще грохотали разрывы. Дым и пепел поднимались к небу. Вооруженные палками, камнями и рогатинами, всем, что можно было подобрать в пути, заключенные устремлялись к ничейной зоне, перебирались через надолбы и с криками пролезали сквозь каждую дыру. Пленных эсэсовцев протаскивали сквозь бреши забора в лагерь и под ликующие возгласы массы гнали вперед, в наскоро обнесенный колючей проволокой семнадцатый барак. Здесь уже стояла с добытыми карабинами в руках стража из заключенных. Мюллер и Брендель впихнули в этот барак Цвейлинга, своего первого пленника, который трясся всем телом.
Прибула и его группа умчались в лес, в сторону Готтельштедта.
Между тем Бохов и его товарищи перенесли Гефеля и Кропинского в комнату Мандрила. Карцер наполнился заключенными. Некоторые взялись за дело и перетащили трупы из коридора в умывальню. Гефель и Кропинский сидели на койке. Ферсте принес им кружку воды. Жадно глотали обессиленные люди живительную влагу!
Прибежал связной и передал Бохову донесение о том, что заняты все без исключения вышки.
В порыве радости Бохов прижал к себе Гефеля и Кропинского.
— Свобода! Свобода! — кричал он им и смеялся, ибо в эти минуты радостью была переполнена его грудь.
Потом вместе с другими членами ИЛКа он перебежал в другое крыло административного здания, в кабинет Рейнебота.
На вершине главной вышки один из заключенных сорвал знамя со свастикой и поднял на мачту раздобытую где-то белую скатерть.
Бохов живо освоился с радиоаппаратурой, включил микрофон, и его голос, проникая во все бараки, разнесся по лагерю.
