Что ни слово, то новая мысль.
Хриплый голос Одноглазого отражался от невидимых сводов, зажигал хищные искры в глазах Людей льда. Ящерица, отвратительно бесцветная, слушала, свесившись с каменного уступа. Под ногами, шурша, ползала древняя черепаха. Она совсем заплесневела, поросла лишайниками. Плоскую, побитую щербинами спину украшал неясный отпечаток человеческой ладони с затертой в трещины желтой охрой. Такие же отпечатки, только поменьше, виднелись на глиняных горшках, которые лепили у костра женщины. Со всех сторон неслось взволнованное стесненное дыхание.
Последним доходило до молчаливого охотника Ушиа.
«А если не мы, если турхукэнни убьет нас?» — сердито спрашивал.
«Убейте белого мамонта, — упрямо требовал Одноглазый. — Сделайте совершенное оружие! Сам выйду навстречу холгуту!»
«Так сделаешь, унизишь трибу. Так сделаешь, унизишь Людей льда, черепаху, белых сов, нетопырей, все живое, — Ушиа сердито замахивался каменным топором: — Лучше тебя убью!»
«Убей, убей жалкого калеку, — торжествующе хрипел Одноглазый, ловя на себе восторженный взгляд девушки Эмхед. — Убей, убей жалкого калеку с одним глазом и с разными ногами. Если не убьешь, из уст в уста насмешливо будет передаваться, что это я и есть тот жалкий певец, который выиграл спор у сердитого охотника Ушиа. А если убьешь, из уст в уста презрительно будет передаваться, что ты и есть тот охотник, который только что и смог убить калеку!»
Когда Одноглазый умер, Ушиа горько бил кулаками в грудь.
При Одноглазом в задымленной пещере было весело. При нем женщины плясали у костра, дети плакали меньше, песни зажигали мужчин на живое. Некоторые по-настоящему задумывались о большой охоте.
Птицы все слышат.
Ветер разносит новости.
Подкараулив охотника, белый мамонт Шэли затрубил, выскочил из-за угла и схватил Ушиа за косу.
На глазах у всех укоризненно повел к лесу.
Тучи стрел летели в гиганта, но он только смеялся, громко хлопая ушами.
Несколько копий ударили в засмоленную шерсть белого мамонта, но и это не вывело гиганта из равновесия. Шел и нисколько не торопил пленника.
Увёл в лес. Неизвестно, о чем разговаривали.
Напилхушу был.
Когда Одноглазый умер, хромому Напилхушу исполнилось двенадцать лет.
Он был чуть выше оленьей спины и боялся быков с широкими рогами, зато бегал за каждой молодой женщиной. Девушки часто сидели у костра с красиво расписанными лицами и обнаженными грудями, приготавливая детскую одежду и распевая про себя песенки о нехорошем Напилхушу. Когда охотники уходили надолго в леса и в тундру, некоторые девушки специально для него расписывали охрой лица и груди.
Однажды Напилхушу ходил по гальке, где было старое русло.
Навстречу вышли две незнаемые женщины. Когда Напилхушу между ними оказался, почувствовал, что тянет от них холодом, илом, темной водой, а не сладким женским потом. Все равно втроем спали на гальке, где было старое русло. Потом женщины в неглубокую каменную чашку подоили каждую грудь и напоили молоком Напилхушу. Сами развеялись, как нежные облачка, стекли росой по деревьям, а он стал многое видеть. Стал задумываться о неведомом, терял память, падал у костра и бился в судорогах. Однажды внутренним взором видел, как сильным порывом ветра унесло вождя. Вождь стоял на краю известняковой скалы и кричал обидное проходящим степенно внизу мамонтам. Шли один за другим, маленькие за хвосты держались. Дунул ветер, парка раздулась, и вождь улетел, как птица.
Напилхушу задумался.
Он не знал, что такое парус, но видел, как раздулась парка.
Пусть вождь не вернулся, но какое-то время он летел. Если бы Люди льда догадались держать вождя на веревке, может, вытащили бы оттуда, куда улетел. Значит, решил Напилхушу, и тяжелое копье может быть летающим. Если к копью… Да не просто к копью, а к особенному, к Большому копью прикрепить легкий кожаный парус… И раздуть так сильно, как в видении порывом ветра раздуло парку вождя… И броситься на белого мамонта…
Новому вождю идея не понравилась.
«Смысл всего — добывание пищи, — мудро объяснил он. Ему страшно не нравилось, что многие дети походили на Напилхушу, на глупого, бьющегося в припадках. — Зачем парус, зачем Большое копье?»
И вызывающе спросил: «Кто хочет охотиться на белого мамонта?»
Все промолчали.
Никто не нарушил тишину.
«А кто не хочет охотиться на белого мамонта?»
«Я…» — выдохнул тихий Тефт.
«Я…» — выдохнул трусливый Настишу.
«И я… И я…» — негромко зашелестело вокруг.
«Но как же тогда мечта? — спросил пораженный Напилхушу. — Люди льда много веков мечтают есть жирных холгутов. Были крысы, ловили каждую. Птицы воровали вяленую рыбу, мы отгоняли птиц. Земля тряслась, прятались в пещере. Дети мертвецов отгоняли олешков, мы нападали и убивали Детей мертвецов. У них волосы на лице, твердые копья. Люди льда не обрастают бородой. У нас лица круглые, чистые, а у Детей мертвецов бороды и усы. Приходит белый мамонт Шэли, затаптывает лучших охотников. Он не идет к Детям мертвецов. Он затаптывает Людей льда. Большое копье, оно, как любовь, — от чудесного голоса Напилхушу многие девушки в темноте призывно стонали. — Оно дает мясо, оно дает жир… Оно исполняет мечту… Пища, конечно, важна, но мечта важнее…»
«Бросьте его в колодец, — приказал вождь. — И не давайте пищи».
В одном из глухих переходов открывался под ногами темный сухой колодец.
Люди трибы ходили там осторожно, поэтому на сырой глине стен запечатлелось множество отпечатков самых разных рук. В такой колодец бросили Напилхушу. Добрые женщины тайком подбрасывали куски вяленого мяса, пластинки сухого мухомора. Но было пусто, и, кроме человеческого скелета, ничего в колодце не нашлось. Время от времени Напилхушу жевал мухомор и мелодично стучал чужими берцами по каменным стенам.
Было слышно, как рядом в темной галерее по скользкому спуску известняковых плит с уханьем катается пещерный медведь. Грязную поверхность ноздреватых плит медведь, наверное, заездил до блеска. В кромешной темноте взбирался на самую верхотуру, фыркал от удовольствия, съезжал вниз. Он делал это снова и снова, и Напилхушу стал бояться, что однажды медведь съедет прямо к нему. Вот почему, когда вождь наклонился над колодцем и спросил: «Мечта или пища?»
— Напилхушу скромно ответил: «Пища».
Девушки и женщины стонали от разочарования.
Проклятые суфражистки! Чтобы сдавшийся певец не мог приблизиться к их лежанкам, на всех подходах они тайком рассыпали сухую скорлупу дикого ореха и хрустящие раковины пещерных улиток.
К общему костру Напилхушу тоже не допускался.
А спал на голом полу, положив плешивую голову на спину древней черепахи, отмеченной ладонью
