какого-то допотопного художника.
Ушшу был.
Хаммату был.
Хутеллуш был.
Еще второй Тишуб был.
Второго Тишуба убили женщины.
Так незаметно убили, что, если бы не вылезший язык и черное лицо, подумали бы — сам умер.
Прозвали Тишуба — Костяное лицо.
Очень твердое было у него лицо, удары его не портили.
Как раз стояли нежные дни. В тепле, пришедшем с юга, зеленые листья выросли до размеров ушей бурундука. Триба запаслась мясом и кореньями на всю зиму. Радуясь со всеми, Тишуб пел у костра. «Женщину хочу», — пел иносказательно. Опухший от переедания и мухомора вождь понимающе соглашался: «Хотеть не иметь».
«Чужую женщину хочу».
«Чужая женщина — ловушка для мужчины, — понимающе предупреждал вождь. — Чужая женщина это, как ловушка для охотника, глубокий ров. Это, как каменный нож, ударяющий в сердце. Чужая женщина — это, как Старая падь, которую не каждый пройдет».
Старой падью звали угрюмое ущелье, прорезанное в скалах рекой. Известняковые склоны там были такие крутые, что зимой тяжелый снег почти не держался. Большим преступлением считалось говорить в Старой пади даже шепотом. Может, поэтому, рассердившись, вождь ударил Тишуба ладонью по голове.
Если бы по лицу — это ничего.
Но ударил по голове.
Тишуб хворал целое лето. А отхворав, стал жалкий.
Все равно дурак, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал ее передвижения.
Пугался, но ходил.
Вожделение водило Тишубом.
У него теперь были синие губы, как всякий певец, страдал всякой слабостью. Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.
Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если выскочить, думал Тишуб, неожиданно можно стать товарищем по жене…
Но понимал: лучше не выскакивать.
Терпеливо дожидался дочери вождя.
Но дочь вождя тоже ему не радовалась.
На второй или на третий раз прямо ударила Тишуба в костяное лицо бычьей челюстью, правда, не оставила царапин. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. Она всегда водила за собой трех косматых подружек. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, она заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и вкусное молоко. Могла обнимать мужчину всю ночь.
Дочери вождя вообще не нравились хриплые голоса.
Любила драчунов. Сама любила подраться. По ее указанию косматые подружки часто колотили Тишуба в темных переходах. Подружки тоже были веселые. Иногда садились на Тишуба и подолгу ездили на нем, как на олешке. От всего этого Тишуб, вдобавок к слабости и синим губам, начал хромать и сильно кашлял. Волк откусил ему два пальца на левой руке. Стал этого стесняться, прятался от косматых подружек, но любовь к дочери вождя снова и снова выгоняла его к общему костру.
На Праздник первого снега вышел из пещеры.
Шел медленный снег.
В природе растворена нежность.
Решил заночевать вне пещеры, где плохо пахло и где бегали, хихикая, косматые подружки. Стал подыскивать сухое место, где были бы дрова для костра, и нашел пустую медвежью берлогу.
Лег.
Зарылся в ветки.
Небо пасмурное, снег все шел и шел, а Тишубу снилась дочь вождя.
Полный хороших снов, проспал всю зиму. Как медведь, оброс бородой. Целых шесть месяцев проспал, за все это время только два раза перевернулся с боку на бок.
Встал весной.
Небо совсем чистое.
Белый мамонт, проверявший пастбища, увидел Костяное лицо.
Сильно удивился. Долго гонял выспавшегося певца по лесу, даже косматые так его не гоняли. Рыжая челка вперед — как козырек. Хобот — как волосатая рука. Один бивень огромный, стертый, позеленевший от лишайников, но все равно блестящий, потому что все время в работе, другой — как безобразная роговая бородавка. Догнав, бросил сильно помятого Тишуба у входа в пещеру. Сам встал рядом. Трубил, вытирал толстые ноги о траву.
С этой поры Тишуб Костяное лицо потерял еще и возможность двигаться.
Неподвижно лежал в темной каменной нише. Ничего не мог, только заняться горловым пением мог. Тайно приходили косматые, жалели, гладили по голове. Падали с кровли камешки, осыпался песок. Вечность текла, искусство мельчало. В совсем темные вечера Люди льда подвывали горловому пению Тишуба. Хриплые, продымленные голоса разносились по заснеженным равнинам. Услышав такое, белый мамонт Шэли останавливал неторопливое стадо и удовлетворенно покачивал хоботом в такт.
Шиффу был.
При Шиффу не было равенства.
При вожде Шиффу запрещалось смотреть на северное сияние.
Певец Харахуру, трясущийся вдовец, тайно подученный трусливым вождем, пел о том, что белый мамонт Шэли вечен. Вечен, как небо, как земля, и с этим ничего нельзя поделать. Он приходит, как снег, и уходит, как снег. С этим тоже ничего нельзя поделать. И нельзя построить такое большое копье, чтобы его несли сразу много человек. Смотрите, пел Харахуру, какими маленькими и слабыми стали
Люди льда. Они рисуют на стене мышей. Они с коротким копьем вдвоем ходят против одного гуся.
Как таким справиться с белым мамонтом?
Это раньше Эббу был.
Это раньше Нинхаргу был. И Набу, и Иаллу, и Ушиа.
Они были большие. Они убивали отставшего мамонта, сжигали его бивни и добродушно скакали по горячим черным углям. А потом качали над огнем кости мертвеца.
На отбойном мысу Харахуру нашел ствол дерева, длинный, как река.
Сильный дух прятался в дереве. Как только человек приближался с намерением отрубить кусок, так падал в воду и тонул. Все же общими усилиями притащили дерево в пещеру, разделили на отдельные пластины, поместили в сухом гроте, освещаемом факелами из бересты. По указанию Харахуру стали склеивать пластины особенным клеем, а молодые сестры Эйа и Аху, следуя тайным указаниям Харахуру, шили парус.
Охотники, глядя на Большое копье, ахали.
Они уже привыкли к тому, что белый мамонт Шэли вечен, а тут лежало Большое копье. Задумчиво держась руками за тяжелые нижние челюсти, садились на корточки и ахали. Переглядывались, понимая:
