– Какое одиночество, девушки? – процедил я. – Какое, к чертям, одиночество? Вот я вышел, чтобы побыть одному. И тут же подруливаете вы. Никуда не скроешься! Христос от вас в пустыню на сорок дней уходил – так и там достали!
Как ветром сдуло. Испуганно извинились и пошли отлавливать другого увечного, благо прогуливалось нас возле корпуса более чем достаточно. Уж не знаю, поняли они намёк, не поняли. Насчёт Христа в пустыне и кто Его там доставал. Наверное, нет.
Раздосадованный, я пересёк прогулочную площадку, где возле перил хмуро перекуривали две пижамы и один халат. Достал сигареты, стал рядом, оглядывая исподлобья больничный парк. Жаркий выпал июнь. Кое-где уже листья жухнут. Скучный пейзаж.
Стоило мне так подумать, пейзаж повеселел.
Джип ворвался на территорию комплекса, едва не снеся правую стойку ворот, и на хорошей скорости устремился в нашу сторону. Его болтало. Со скрежетом зацепив по дороге опрометчиво припаркованную у бровки легковушку, он едва не вмазался в парапет и затормозил как раз под нами.
Курильщики, и я в их числе, легли животами на перила, ожидая продолжения.
Распахнулась передняя дверца, и на асфальт выпало окровавленное тело. Полежав, оно поднялось на колени и потащило из недр джипа другое окровавленное тело. После чего оба тела поползли в сторону приёмного покоя. Вернее, ползло только первое, а второе оно за собой волочило.
– С разборки, – понимающе заметил кто-то из старожилов и погасил окурок о край урны.
Навстречу ползущим вышла тётенька в белом халате и, укоризненно покачав головой, ушла обратно. За подмогой.
Самое жизнерадостное отделение – это травматология. Если сразу не убился, значит, починят. Именно починят, а не вылечат. Лечат в других отделениях. А здесь врачи, представьте, носят в карманах белых халатов слесарный инструмент. И когда кто-нибудь из них перекладывает мимоходом из правого в левый кусачки или пассатижи, больной понимает, что будет жить.
Отремонтируют.
И юморок здесь тоже своеобразный.
Заведующий отделением совершает утренний обход. Берёт у меня градусник, смотрит. Далее благосклонный кивок.
– Нормально. Остываешь… – И шествует к следующей койке.
Где-нибудь в гастроэнтерологии после таких слов пациент мгновенно бы окочурился, а тут невольно начинаешь ржать.
И всё же никто на моих глазах не воскресал с такой стремительностью, как этот, из джипа. Его, кстати, поместили в нашу палату, а того, которого он тащил (по слухам, главаря), подняли в нейрохирургию, где бедняга на следующий день и скончался. Пуля в голове. Без каких бы то ни было шуток.
На этаже у нас пошли чудеса. Посреди холла поставили письменный стол и посадили за него мента с пистолетом. То ли для безопасности пострадавшего, то ли чтобы пострадавший не удрал. Видимо, с той же целью у новичка отобрали всё, включая трусы. Не помогло. Тут же обернул чресла простынкой и, кряхтя, заковылял по коридору в дальнюю палату, где, как выяснилось, лежал третий участник разборки, которого доставили отдельно и чуть позже.
Доковылять, правда, не удалось – мент вернул.
Весьма загадочный юноша. В палате он представился Сашей, в протокол был занесён как Николай Павлович, а пришедшая на свидание девушка называла его просто Эдиком.
Ладно. Саша так Саша.
Потерпев неудачу, Александр разжился у соседей клочком бумаги, нацарапал на нём что-то позаимствованной у меня гелевой ручкой и, сложив вдвое, попросил отнести сообщнику.
Просьба его мне очень не понравилась, но отказать не повернулся язык. Крайне собой недовольный, я выглянул в коридор, прошёл мимо дремлющего за столом мента и, на фиг никому не нужный, достиг дальней палаты. Разворачивать и читать не стал. Меньше знаешь – крепче спишь.
Загипсованный до тазобедренного мосла сообщник молча выхватил у меня бумажку. Слов благодарности я от него не услышал. Как, впрочем, и от Саши.
А пару дней спустя направили меня на прогревание. Или на просвечивание. Вечно я путаю все эти процедуры. Возле дверей кабинета сидел и ждал своей очереди Александр (он же Николай, он же Эдуард). Вооружённой охраны поблизости не было. Видимо, считалось, что с прогревания не убежишь. Я сел рядом. Некоторое время сидели и молчали. Даже непривычно как-то. Потом сосед мой всё-таки заговорил.
– Как с шоссе к комплексу сворачиваешь, там овражек, – сообщил он и снова замолчал. Надолго.
Я уже решил, что продолжения не будет. Что ж, овражек так овражек. Будем знать.
– Я туда упаковку сбросил, – сказал он. – Когда ехали. Всё равно бы менты забрали.
– Так… – осторожно промолвил я.
– Если никто ещё не нашёл, сходи возьми.
Это называется: коготок увяз – всей птичке пропасть. Сначала записку, потом упаковку… Потом на стрёме постоять.
– Кому передать? – хмуро спросил я.
Он коротко на меня глянул.
– Никому. Себе возьми. Хочешь – продай.
Возможно, так на их языке звучало «спасибо».
– Ну давай тебе и принесу. Если найду, конечно…
Он усмехнулся и не ответил.
А назавтра Александра-Николая-Эдуарда то ли увезли, то ли выписали – и больше я с ним не встретился ни разу. Надеюсь, дальнейшая его судьба сложилась удачно.
Как и всякий человек бездействия, я мнителен. Упаковка. Что за упаковка? Сбросил в овражек, лишь бы не досталась ментам. Вёл машину, побитый, порезанный, и всё-таки нашёл возможность сбросить. Улика? Тогда бы он попросил уничтожить её, спрятать. А то – хочешь, себе возьми, хочешь, продай. Разве с уликами так поступают? Хотя… Если имелась в виду упаковка наркоты…
Только этого мне ещё не хватало!
Наверное, следовало вежливо поблагодарить и отказаться. Или соврать, будто ходил, да не нашёл. Кто-то, видать, подобрал. Но, пока я утверждался в мудром решении, стремительный Саша успел навсегда исчезнуть из моей жизни.
Делать нечего: выйдя сразу после завтрака на прогулку, я покинул территорию больничного комплекса и направился по обочине к повороту.
Овражек больше напоминал свалку. Упаковок там валялось в избытке, в том числе от презервативов. Все, естественно, вскрытые. Я хотел уже двинуться в обратный путь, повернулся – и едва не наступил на то, что искал. Это была плоская коробка размером чуть меньше словаря иностранных слов одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года издания. Очень красивая.
Я нагнулся за ней – и рука в лангетке загудела болью. Словно предупреждала: не бери. Взял. Коробка оказалась неожиданно лёгкой. На верхней её стороне сияли крупные косые буквы и цифры: «AUTO-700». И всё.
Легонько встряхнул. Пожалуй, внутри содержались не ампулы и не порошки. Вскрывать её в овраге да ещё и одной рукой было бы неразумно. И стоит ли вообще вскрывать? Как её потом продашь, вскрытую? Ладно. Пусть пока полежит в тумбочке, а там посмотрим.
Подходя к родному корпусу, я ещё издали углядел знакомую «мазду» молочной масти. Сама Ева Артамоновна гневно курила на скамеечке неподалёку. Увидев меня, встала и от избытка чувств метнула сигарету в урну.
– Ты где был?
– Гулял.
– Где ты гулял?
– За территорией.
– Делать тебе больше нечего! Мандарины – в тумбочке.
– Словарь принесла?
