глуши».
Но ведь не «человек вообще» изгнал Уильямса — его изгнал правящий класс массачусетской колонии. И будучи изгнан, Уильямс вовсе не предавался своим мечтам в дикой глуши; напротив, несколько колонистов из Массачусетса, также выступавшие против этого класса, отправились с ним уже в первые недели, а вскоре за ним последовали и многие другие — причем не только из Массачусетса, но и из Англии — и совместными усилиями они превратили дикую глушь в колонию Род-Айленд. Приведенные слова Паррингтона характеризуют Уильямса как благородного, но непрактического мыслителя; а в действительности (как указывал Клинтон Росситер) «и ум и жизненный путь Уильямса характеризовало необычайно тесное единство его духовной и практической деятельности».
Решающее значение Роджера Уильямса заключается вовсе не в его уникальности и не в изгнании, постигшем его за прогрессивные идеи. Оно заключается скорее в органической связи между этими идеями, с одной стороны, и временем и местом его деятельности — с другой, что обнаружилось в тех практических успехах, которых он достиг (с помощью многих людей) в претворении этих идей в жизнь. В данном смысле жизненный путь Уильямса необычайно ярко озаряет американскую колониальную историю.
Рассматривая эгалитаризм Уильямса, его выступление против связывания церкви с государством, его призыв к свободе совести, уместно вспомнить, что все это можно найти в Утопии Томаса Мора (1516 год) — стране, помещенной им, напоминаем, в Америке. «Один из древнейших законов» Утопии, писал Мор, предусматривал,
«что никому его религия не ставится в вину… Вместе с тем, утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего граничащим с обманом, питают удивительную ненависть».
Кроме того, в Утопии богачи не грабят бедняков, а все живут сообща и помогают друг другу (точь-в- точь так поступают индейцы, позднее восторженно писал Роджер Уильямс), и все это чрезвычайно удивительно, писал Мор, ибо:
«При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, домогающихся под именем и вывеской государства своих личных выгод».
Необходимо отметить — и Макс Сейвелл сделал это в своем замечательном исследовании духовной и культурной жизни колоний «Семена свободы», — что идеи религиозной терпимости и целесообразности отделения церкви от государства развивали многие английские современники и друзья Уильямса. Это было, очевидно, частью общего исторического процесса разрыва с феодализмом.
Большое значение для объяснения растущего благоволения, с каким правители Англии взирали на религиозную терпимость, имеет тот факт, что такая терпимость помогала привлекать поселенцев в колониальные области, а этому особенно были рады собственники; отсутствие же ее наносило ущерб свободному развитию торговли, в котором больше всего нуждались купцы. Поэтому собственники в своей пропаганде, направленной на привлечение поселенцев из Европы, неизменно подчеркивали три вещи: либеральную земельную политику; мягкое управление; религиозную свободу. Что же касается торгового аспекта, то обратите внимание на следующие слова в послании лордов Торговой палаты в Лондоне президенту виргинского Законодательного совета[15], датированном 1 сентября 1750 года: «Поскольку терпимость и свобода отправления религии являются столь ценной ветвью свободы и столь существенны для обогащения и улучшения торгующей нации, они всегда должны почитаться священными в колониях их величеств».
Сам Оливер Кромвель размышлял вслух: «Разве это честно: требовать [религиозной] свободы и отказывать в ней другим?» Джон Мильтон развивал идеи религиозной терпимости — ограниченной, правда, протестантами — и в 1641 году следующими словами возвестил о своем отказе принести «присягу на верность», которой незадолго перед тем потребовал обескураженный Карл I:
«Видя, как тирания вторглась в дела церкви, — как тот, кто принимает сан, принуждается взять на себя обязательство стать рабом, да еще принести присягу, которую (если только он не принимает ее, заглушив в себе голос совести) он вынужден будет нарушить или растоптать свою веру, — я решил предпочесть безупречное молчание пред священным алтарем слова, где воцарились порабощение и клятвопреступление».
Сэр Генри Вейн, один из лидеров парламента, в его борьбе против Карла, который сам бывал в Массачусетсе и был хорошо знаком с Уильямсом, писал, касаясь вопроса о взаимоотношениях церкви и государства, то же самое, что утверждал Уильямс: «Правительственные чиновники не вправе выходить за пределы вопросов, касающихся практических дел общения и материальных отношений между человеком и человеком».
Надо еще учитывать, что появление аналогичных сомнений было характерно для большей части европейского континента. То был период коллегиантов, генералистов, фамилистов, антиномианцев, «друзей», «искателей» — Ганса Денка, Валентина Вейгеля, Якоба Бёме, Джайлса Рэндола, Джорджа Фокса и Роджера Уильямса.
Все они ополчались против догмы, авторитаризма и формализма. Все выпячивали Свет, Дух или Слово как наиболее важный источник общения с богом. Все верили в возможность победы над грехом. А многие делали из указанных идей определенные политические выводы, вроде обличения религиозного преследования или осуждения экономического и политического порабощения народных масс. Наиболее прогрессивную позицию среди них занимали так называемые левеллеры — люди вроде Джона Лилберна, Уильяма Уолуина и Ричарда Овертона, чьи произведения выходили в одно время с произведениями Роджера Уильямса и отстаивали в значительной мере аналогичные аргументы и программы.
Обращаясь к Массачусетсу 1630?х годов, когда здесь подвизался Роджер Уильямс, мы видим, что колонию характеризовали социальный протест и брожение умов, противостоявшие церковной олигархии Уинтропа и Коттона. Именно в 1630 году эта олигархия выслала в Англию оппозиционно настроенного купца Томаса Мортона за «подрывное поведение и опасные мысли». Ничего необычного не было и в наказании, которому в 1631 году подвергся некий Филип Рэтклиф; он был приговорен к «бичеванию, отрезанию ушей, штрафу в 40 шиллингов и высылке» за преступление, выразившееся в «произнесении злонамеренных и позорящих речей против властей и церкви».
Уильямс жил в Массачусетсе в пору, когда политическая борьба свободных элементов населения против железных тисков горстки правителей достигла своего апогея. Именно в 1633 году меньшинство, обладавшее избирательными правами, подало свои голоса за то, чтобы губернатор и его помощники избирались ежегодно и чтобы каждый город назначал двух делегатов, на обязанности которых лежало бы сотрудничать с ними в обложении налогами.
В следующем году эти свободные элементы пошли еще дальше и потребовали, чтобы губернатор Уинтроп и Генеральный двор неукоснительно держались положений первоначальной хартии, предоставлявших всему свободному населению право участия в составлении законов. Губернатор Уинтроп и духовенство во главе с Джоном Коттоном — а оно контролировало избирательное право, так как обладало правом определения принадлежности к данной церкви, голосовать же разрешалось только принадлежащим к данной церкви — оказали остервенелое противодействие этому требованию, но потерпели неудачу. Таким образом в Массачусетсе было создано представительное управление — правда, весьма ограниченного типа, при котором у власти находился лишь незначительный «цвет общества», — а Генеральный двор, куда входили губернатор, его помощники и избиравшиеся городами депутаты, был облечен правом зачислять в категорию свободных граждан, облагать налогами и принимать законы.
Олигархия все еще сохранила господствующие позиции, но ей был брошен вызов, ей пришлось пойти на частичные уступки, минувшие события нагнали на нее смертельный ужас. И действительно, выборы, прошедшие в 1634 году в Бостоне, имели явную классовую окраску. Жители города боялись, что «богачи не дадут бедному люду должной толики земли», — страх вполне обоснованный, так как губернатор Уинтроп щедро наделил себя 1800 акрами, а его собратья по классу не слишком отстали от него — Дадли с 1700 и Солтонстол с 1600 акров. Частью этого социального протеста и интеллектуального брожения и явились
