выступавшая в союзе с земельной аристократией, подвергается все более настойчивым и успешным нападкам. Эти тенденции приобретают внушительную силу к концу XVII столетия, и роль их непрерывно возрастает на протяжении всего XVIII столетия. Они оказывают существенное влияние на углубляющийся раскол в среде английских правящих кругов — как в плане обеих революций XVII столетия, так и в плане развернувшихся впоследствии острых конфликтов по вопросам внутренней и колониальной политики Георга III.
Все эти сдвиги и столкновения внутри английских политических кругов имеют самое непосредственное отношение к колониальной истории; именно ими в решающей мере объясняются многочисленные колониальные восстания, знаменующие (как нам предстоит увидеть) XVII столетие, а также менее яростные, но отнюдь не менее важные политические разногласия, которые знаменуют XVIII столетие и достигают своего апогея в крупнейшем революционном взрыве, происшедшем в 1775 году.
В то время как правители Англии видели в колониях лишь географические области, население которых они могут эксплуатировать, и базы, призванные содействовать их властолюбивым вожделениям, совершенно иного взгляда на колонии держались, вполне естественно, сами колонисты. Правда, часть их составляли приближенные, должностные лица и лизоблюды имперской власти, и их интересы, очевидно, совпадали. Однако подавляющее большинство колонистов — собственников и неимущих — рассматривали колонии как свою родину (даже если многие на протяжении десятилетий называли своей родиной Англию или иные страны Европы). Они рисковали жизнью, пересекая Атлантику, с думой об улучшении этой жизни; конечно, при этом речь не идет о тех, кто был перевезен насильно. Колонизаторы же поставили своей целью эксплуатацию колонистов; это означало прямой и коренной конфликт между противоположными интересами, разрешить который можно было, только покончив с заинтересованностью в эксплуатации.
Нельзя выразить дела более четко, чем это сделал один английский современник, маркиз Кармартен, обращаясь к палате лордов: «Так чего же ради, — вопрошал он, — им [колонистам] было дозволено переселиться в сей край, если барыши от их труда не возвратятся к их здешним господам? Я полагаю, что политика колонизации не стоит и гроша, если ее выгоды не пойдут на пользу интересам Великобритании».
Указывая на этот коренной конфликт между колонизаторами и колонистами, мы вовсе не обязаны держаться мнения, что последние сознательно отвергали теоретические посылки меркантилизма. Два великих авторитета в области колониальной истории — Джордж Л. Бир и Чарлз М. Эндрюс настаивали на том, что колонисты, поскольку речь идет о раннем периоде, не оспаривали преобладающих экономических теорий и что недопустимо задним числом приписывать им такие взгляды. Спору нет, выработка зрелых теоретических взглядов, являвшихся вызовом господствующим воззрениям меркантилистских авторов, потребовала нескольких поколений, но ведь эти воззрения оформились на почве
Основывая колонии, английские правящие круги сами сеяли семена восстания. Восстание было органическим следствием противоположности интересов колонизаторов и колонистов. Его семена нашли себе благодатную почву в той пропасти, которая разделяла колонистов и правителей; в процессе смешения народов, который спустя несколько десятилетий привел к образованию новой нации; в особом опыте колонистов, который сплачивал их между собой и все более отдалял от родины; в самостоятельности экономики колоний, которая развивалась, несмотря на препятствия и ограничения; в общем чувстве недовольства, угнетенности и «оторванности». Все это вместе взятое делало колонистов новой нацией.
II. Имперское господство
В административном отношении бразды правления колониальными делами находились в Лондоне — в руках Торговой палаты[6]. В законодательном отношении верховным органом был, понятно, парламент. Колонии в нем не были представлены, хотя уже в 1698 году одно должностное лицо доносило королю, что многие род-айлендцы открыто поговаривают, что «ни один закон Англии не должен иметь силы и обязывать их без их собственного согласия, так как, заявляют они по глупости своей, в парламенте, заседающем в Англии, нет представителей, посланных ими самими».
Английские административные оковы сильно давали себя знать даже в узко внутренних делах. Так, колониальным ассамблеям (хотя им и удалось добиться успехов в борьбе за расширение своих полномочий в местных делах, — борьбе, сравнимой с той, какую английский парламент вел против короля) никогда не разрешалось избирать собственных спикеров, попирать вето губернатора, устанавливать срок очередных выборов или создавать новые избирательные округа. Кроме того, законы, принятые колониальными ассамблеями, подлежали рассмотрению в последней инстанции Торговой палатой, а что? это означало — можно судить по тому, что данный орган (или равнозначные ему под иными названиями) наложил вето на пятьсот с лишним законов, принятых колониями с 1675 по 1775 год. Наконец, во всех юридических делах, как уголовных, так и гражданских (включая в число последних и дела, связанные с земельной собственностью), судом последней инстанции являлся король.
В «Автобиографии» Джефферсона есть место, которое с особой силой обнажает реальности колониальной политики и раскрывает те вопросы, которые фигурировали в формальных требованиях колоний. Место это довольно длинно, но оно вознаграждает того, кто внимательно вчитается в него.
«В 1769 году я стал членом законодательного собрания по выбору того округа, где я проживаю, и оставался на этом посту до той самой поры, когда оно было закрыто Революцией. Я предпринял попытку добиться в указанном органе разрешения на освобождение рабов; мое предложение было отвергнуто. И если разобраться по существу, то, пока длилось королевское правление, ни одно либеральное мероприятие не могло рассчитывать на успех. Наши умы были ограничены узкими пределами вследствие привычного мнения, будто наш долг — подчиняться метрополии во всех вопросах управления, направлять все наши усилия на служение ее интересам и даже проявлять фанатическую нетерпимость ко всем религиям, кроме ее религии. И все же беда с нашими представителями заключалась в привычке и отчаянии, а вовсе не в отсутствии мысли или убежденности. Опыт показал, что при первых же призывах к их вниманию они смогли мыслить должным образом. Но был еще Королевский совет, действовавший в качестве второй законодательной палаты; а его члены назначались по воле метрополии и проявляли смиреннейшую покорность этой воле. Той же властью назначался и губернатор, обладавший правом налагать вето на наши законы, и он проявлял к ней еще большую преданность. Наконец, королевское вето убивало последнюю надежду на перемену к лучшему».
Однако с наибольшей силой вмешательство метрополии давало себя знать в экономических вопросах. Вмешательство это было направлено на то, чтобы превратить колонии в поставщиков сырья и потребителей готовых изделий. С этим в отдельных случаях были соединены премии и иные награды; но в целом это означало серьезную препону на пути развития всесторонней американской экономики.
Эти экономические законы Англии приняли три главных формы: регулирования торговли, ограничения промышленности и помех в деле выпуска денег. В своей совокупности они преследовали цель держать американскую экономику в подчиненном и зависимом положении по отношению к экономике Великобритании.
Законы, регулировавшие торговлю (главным из них был Навигационный акт 1660 года), предусматривали в общем и делом монополизацию Англией транспортировки, а также купли и продажи колониальных продуктов (а также английских товаров, предназначавшихся для колоний). Результатом этих актов о торговле явилось обложение колонистов обременительным косвенным налогом в силу неблагоприятного торгового баланса. За годы 1700—1773 превышение импорта из Англии над экспортом из колоний в Англию составило более 20 миллионов фунтов стерлингов — для того времени колоссальная сумма, явившаяся для английского правящего класса решающей подмогой в деле поддержания своей власти.
Законы, касавшиеся промышленности (такие, например, как «шерстяной закон» 1699 года, «шляпный
