прокомментировать приговор и постановление ЦИК о помиловании Савинкова, но не с высоты сегодняшнего дня, а как бы вернувшись в те дни. Пришлось выслушать самые различные суждения. Одни говорили, что было политически правильно тогда продемонстрировать наш гуманизм в расчете на то, что это подтолкнет к капитуляции других деятелей контрреволюции. Другие высказывали свое непрошедшее до сих пор недоумение.
Заслуживает внимания мнение видного работника прокуратуры того времени Рубена Павловича Катаняна:
«Свое суждение о приговоре в то время я определял тремя аспектами. Первый — чисто психологический и самый неточный. Я бывал на суде. Савинков выглядел чрезвычайно жалко, его лепет про любовь и верность народу вызывал в зале громкий смех, на который он никак не реагировал… В общем это был человек морально раздавленный, уничтоженный, и его смерть физическая уже не виделась как нечто обязательное, без чего душа твоя не будет спокойна.
Второй аспект — юридический. Я думал, что такой приговор вполне правомерен. В нем выражена гуманность советского суда — ведь и на суд действовали обстоятельства первого аспекта. Лично я под этим приговором подписался бы не задумываясь.
Наконец, третий аспект — политический. Конечно, этот необычный приговор заставил задуматься многих находившихся за границей крупных и мелких деятелей контрреволюции, внес смятение в их ряды — теперь мы знаем это точно. Такой приговор, кроме того, перед всем миром продемонстрировал нашу уверенную силу. И в заключение еще одно соображение. Сейчас я уже не могу вспомнить, кто мне тогда об этом говорил, но суть помню неоспоримо. Речь шла о том, что Савинков собирался написать книгу о своем жизненном и политическом пути. Такая книга явилась бы поучительной сенсацией для всего мира, и ради одного этого стоило сохранить Савинкову жизнь».
Интересен отклик Черчилля на дело Савинкова. Он написал об этом два письма Сиднею Рейли. Вот они.[51]
«Многоуважаемый господин Рейли!
С глубоким огорчением я прочел известие о Савинкове. Боюсь, что объяснения, которые Вы даете в своем письме в «Морнинг пост», расходятся с событиями. «Морнинг пост» печатает сегодня подробный отчет о процессе, и я узнаю те же речи, которые слышал от Савинкова в Чекерсе, насчет свободных советов и т. п.
В своем письме Вы объясняете, что заставило его поехать в Советскую Россию. Если правда, что он оправдан и освобожден, я могу только порадоваться. Я уверен, что, если ему удастся приобрести влияние на этих людей, он сделает все возможное, чтобы улучшить общее положение. Вообще говоря, то, как обошлись большевики с ним, в первый раз свидетельствует, что они способны вести себя прилично и разумно.
Буду рад всему, что Вы сообщите мне по этому поводу, потому что всегда считал Савинкова крупным человеком и большим русским патриотом, несмотря на ужасные вещи, с которыми связано его прошлое. Впрочем, трудно судить политическую жизнь чужой страны.
Сент. 1924 г.
Преданный Вам Уинстон С. Черчилль».
И второе письмо, написанное, по-видимому, несколькими днями позже:
«Усадьба ЧАРТУЭЙЛ УЭСТЕРХЕМ, КЕНТ, 15 сентября 1924 г.
Многоуважаемый господин Рейли!
С большим интересом прочел Ваше письмо в «Морнинг пост». События развернулись так, как я ожидал. Думаю, что Вам не следует судить Савинкова так жестоко… Во всяком случае, я подожду конца этой истории, прежде чем менять свое мнение о Савинкове.
Преданный Вам Уинстон С. Черчилль».
Итак, Советская власть даровала Савинкову жизнь. Но нигде в архиве я не нашел написанных рукой Савинкова слов благодарности за это. После приговора суда он продолжал находиться во внутренней тюрьме ГПУ, где ему были созданы многие удобства. В камере был постлан ковер и поставлена нетюремная мебель. По обоюдной просьбе Савинкова и Любови Ефимовны Деренталь последняя была переведена к нему в камеру и жила вместе с ним. Савинкову были созданы условия для литературной работы. Он писал рассказы, делал заготовки для будущей автобиографической книги и вел дневник. Кое-что из написанного им в тюрьме было даже напечатано, и автор получил гонорар и имел возможность свободно распорядиться этими деньгами.
Если сам Савинков был оставлен в живых и находился на таком облегченном специально для него режиме тюремного заключения, то нет ничего удивительного в том, что Деренталь и его супруга после окончания следствия были просто выпущены на свободу.
Замечу, что и Деренталь и его жена Любовь Ефимовна очень быстро ассимилировались в Москве, достали себе квартиру и начали работать. Любовь Ефимовна стала сотрудничать в «Женском журнале», а Александр Аркадьевич работал в ВОКСе,[52] а затем он вместе с народным артистом республики Яроном перевел на русский язык несколько оперетт и стал получать значительный гонорар.
В день, когда Любовь Ефимовна вышла на свободу, Савинков начинает вести дневник. Полистаем его — может быть, здесь, наедине с собой, Савинков будет говорить только правду…
«Итак, сегодня (9 апреля 1925 г. — В.А.) освободили Любовь Ефимовну. Я остался один. В опустелой камере стало грустно…»
На другой день он записывает:
«…Открыли окно и внесли по моей просьбе ковер. Камера стала светлее, но не уютнее. Строже. Дни длинные, вечера еще длиннее. Любовь Ефимовна очень взволновалась статьей Арцыбашева, Александр Аркадьевич тоже.[53] Я привык ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодно, они бывают честными, когда им невыгодно, они лгут, воруют, клевещут. Арцыбашев и Философов как все. Если бы о них написали такую статью, они бы возмущались. Но о нас они пишут и печатают и даже искренне считают, что правы, особенно Арцыбашев. В своей жизни я видел очень мало действительно честных людей. Каляев, Сазонов, Войнаровский… Может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее — бессребреность, но очень трудное — отказ от самого себя, то есть от всех своих всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и то же. У Арцыбашева и Философова нет той веры, той убежденности. И тот и другой прожили безжертвенно свою жизнь. Из своего опыта я знаю также и то, что цена клеветы, как и похвал, маленькая. Молва быстротечна. Когда я был молод, я тоже искал похвалы и возмущался клеветой…»
Естественно, что дневник Савинкова не секрет для чекистов. Это обстоятельство следует помнить, читая некоторые его излияния, рассчитанные как раз на то, что они станут известны чекистам. Тогда хорошо видишь, как посредством своего тюремного дневника Савинков торопится устроиться в новой обстановке, как он рвется к деятельности, все равно к какой, и прокладывает к ней путь двумя испытанными средствами — лестью и демагогией. Со своим прошлым он разделывается при этом с той легкой беспощадностью, в которую тем меньше веришь.
Вот еще несколько цитат из дневника:
«Андрей Павлович, вероятно, думает, что поймал меня. Арцыбашев думает, что это двойная игра, Философов думает — предатель, а на самом деле все проще. Я не мог дольше жить за границей, не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было покоя. Ведь впервые я жил с Любовью Ефимовной только здесь. Не мог, потому что хотелось писать, а за границей что же напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы наверное знал, что меня ждет, я бы все равно поехал…»
Итак, Савинков продолжает настаивать на версии, которую он излагал на суде, что не Федоров его
