— Мой броневичок, — сказал водитель.
Он оказался плотным, степенным, каким-то очень основательным, даже на взгляд. И все в машине, как ни придирался Мокеев, оказалось безукоризненным. Все в этой сборной солянке было с бору по сосенке, но все отлажено, удобно, все с руки. Есть такие водители, для которых машина — на первом месте. А потом уж — жена, дети, квартира и всякие удобства. Впрочем, наблюдения показывали, что у такого шофера и жена в порядке, и дети не лоботрясы, и одно оставалось непостижимым — как? Откуда у одного человека столько времени берется, что все он успевает — и машину, и квартиру, и пятое-десятое? А у другого сплошной цейтнот. Мокеев уверен был, что в той конторе, где этот водитель служит, и гаражик неважный, и условий нет, и запчасти со слезами, а вот — порядок полный.
— Какая организация? — спросил Мокеев, принимая путевку. Что-то в усатом лице водителя мелькнуло отдаленно знакомое, однако не вспомнилось.
— Не узнаешь меня, старшой? — спросил водитель.
Мокеев всмотрелся:
— Нет, брат, прости, не узнаю.
— Крестник, старшой... помнишь... вниз головой... Не узнал? Запамятовал, старшой. Вот тут у меня, — водитель провел пальцем над верхней губой, — тут метка у меня. Заросла, вишь, волосом...
— Да ну! — радостно удивился Мокеев. — Если метка, то помню. Николай?
— Ну! — расцвел водитель, и теперь, когда он улыбнулся, Мокеев окончательно узнал.
— Где ж ты теперь? — опять спросил Мокеев.
— У художников я, при ихнем союзе, — сказал Николай. — Вот на этой «старушке» служу, можно сказать, сам собрал...
— Да уж вижу, что сам, — сказал Мокеев. — Заходи, Николай, как время будет. Я тут через два на третий дежурю...
— Спасибо, зайду...
На Николаевой машине осмотр закончился. Мокеев сунул вконец застывшие руки в карманы шинели, пошел в тепло, в дежурку, и ясно вспомнил встречу с Николаем — ту, первую.
Он, Мокеев, тогда еще старшиной был, у Булыгина помощником — это ему позже звездочки на погоны дали, месяца через три, когда он остановил пьяного — вспрыгнул на капот и закрыл собой ветровое стекло. Как под колеса не свалился — до сих пор непонятно. А тогда Мокеев на дежурство шел. Поздно было, темно и скользко, как сегодня вечером будет. Он шел на дежурство после ужина. Вокруг темнота, но фонарь у Мокеева был с собой, аккумуляторный фонарь, с автомобильной фарой, метров на сто брал — прожектор. Через переезд прошел. Слышит, машина сзади уркнула, осветила. Мокеев посторонился, чтобы пропустить. Свет скользнул еще вбок и погас. И мотора вдруг не стало слышно. Мокеев обернулся — темень. Включил свой прожектор, посветил на дорогу — нет никого. Что за черт, пригрезилось, что ли? Посветил на обочины — опять нет никого. И не слышно ничего, вот беда. «Ну, — подумал, — чудиться начинает, на пенсию пора». Помнится, засмеялся еще: на пенсию!.. Только армию отслужил, двадцать три года человеку, только-только сынишку запланировал — и на пенсию...
Хотел дальше идти, потом решил-таки проверить себя, еще посветил, сбоку от дороги, справа, по ходу. Чертовщина. Нет ничего. Слева посветил. Хорошо, догадался слева посветить! Скользко было. Машину влево занесло, на чужую сторону дороги, и опрокинуло там, слева, задом наперед поставило и опрокинуло. А к дороге в том месте болотце подступало, и легла трехтонка мягко, как на поролоновый диван завалилась, без звука. Подбежал Мокеев к машине, посветил — колеса еще качались. Кабина крышей в грунт ушла — и ни звука оттуда, не слышно шофера. Посветил в кабину — там он, голуба, глаза налились, и горло, видать, схватило у него — ни крикнуть, ни позвать... «Живой?» — спросил Мокеев. А тот: «Чего вылупился? Тащи меня отсюда, и фонарь сунь подальше, а то...»
Чего «а то», Мокеев понял сразу — сильно пахло бензином: то ли пробки у бака не было, то ли сорвало. Думать некогда, схватил он шофера, начал тащить. А тому рукав ватника прищемило, да крепко. Пришлось без рукава вытащить. Сам бы он и шевельнуться не смог — прижало, да еще вверх ногами, не распрыгаешься.
Вытащил шофера. От него бензином разит до тошноты. В те годы еще на этилированном ездили. Вылезли они на дорогу, а за спиной вдруг фонтаном вспыхнуло — никакого фонаря не нужно, все болото засветилось. Отошли подальше. Повернулся Николай, смотрит на костер и молчит. Из-под шапки у него пот льет, лицо дергается, и весь он вздрагивает, будто озябшая лошадь. Ну там акт, протокол, как полагается, все оформили. Отогрелся Николай. На следующий день (Мокеев отдыхал после дежурства) пришел домой к Мокееву: «Ты, браток, извини, но я тебя как человек прошу — выпей со мной». Мокеев отказывался, ссылался, что не пьет — он и вправду не пил совсем. Но Николай сказал: «Я тебя вот как прошу, я тебя нижайше прошу, очень». И Мокеев сдался. И они выпили и поцеловались. И посейчас Мокеев помнит тот вечер, и ту бутылку водки, и то ощущение жизни, которое исходило в тот вечер от тезки. Мокеев так проникся тогда этим ощущением, будто не он Николая, а Николай его вытащил из опрокинутой кабины за минуту до замыкания аккумулятора. И будто не Николай ему, а он Николаю взахлеб рассказывал, как перед самым переездом почему-то выбросил недокуренную «беломорину». Случая такого не было, чтоб недокуренную выбрасывать, а тут — выбросил...
Вот такой крестник был у Мокеева.
После того случая тезка куда-то пропал. То ли уехал, то ли в район перевелся, Мокеев точно не знал, знал только, что Николай сразу бросил курить, как отшибло.
«Забыл спросить, курит ли теперь», — подумал Мокеев и вошел в дежурку.
Динамик будто ждал его, тут же захрипел и произнес что-то невразумительное.
— Это пятьдесят третий, — узнал Олег и сказал в микрофон: — Пятьдесят третий, заглушите мотор, вас не понять.
Пятьдесят третий заглушил мотор, и стало чуть внятнее:
— Шестой, шестой, я — пятьдесят третий! Как слышите?
— Слышу, — сказал Олег, — прием.
— Шестой, тут на Зареке «Жигули» опрокинулись, без жертв. Можно пригнать в ГАИ? Прием.
— Давай, пятьдесят третий, гони! — сказал Олег, глянув на Мокеева. Тот кивнул. — Гони! Прием.
Мокеев погрел руки у батареи, покрутил телефонный диск, набрал бюро погоды. Обещал ему механический голос дождь и минус три градуса.
«Первая ласточка уже есть», — подумал Мокеев про неведомые «Жигули».
Взглянул на часы — они показывали два. Через два часа нужно бы проехаться по Урицкого — Валя должна идти с работы. «Через два часа», — повторил про себя Мокеев, и тут вошел лейтенант из ВАИ — военной автоинспекции.
— Привет, коллеги! — сказал лейтенант. — Что ж вы заставляете нас вашу работу делать? Принимайте обормота, этот по вашей части. — За лейтенантом вошел мальчишка лет пятнадцати, усики уже пробиваются, глаза бегают, лицо растерянное, а перчатками-крагами хлопает себя по ноге, будто не терпится ему. — Вот, — снова представил его лейтенант, — ехал на мопеде и еще на багажнике пацана вез. Как под КрАЗ не угодил — чудо какое-то, наверное, бог все-таки есть, не допустил, в полуметре колесо прошло...
Начался обычный разговор.
— Сколько вам лет, молодой человек? Фамилия, имя, отчество?
— Пятнадцать. Будет в декабре. Санин, Женя.
— Со скольких лет можно ездить на мопеде по городу? А, Санин?
— С... четырнадцати... — как можно увереннее ответил пацан.
Мопед стоял в коридоре.
— Так вот, Санин Женя. На таком мопеде ездить разрешается с шестнадцати лет. Так что это первое ваше нарушение. Кто купил вам мопед? Папа? Так, спросим с папы. Где папа? В командировке папа. Так, это мы проверим, Санин Женя. Еще вопрос: когда вы получите паспорт? В шестнадцать лет, правильно. Паспорт закрепит за вами, Санин Женя, гражданские права и даст вам право, относительное пока, распоряжаться собственной жизнью. Так? Я понятно говорю? Понятно, хорошо. Право распоряжаться собственной жизнью что означает? Ну, можно пойти работать, можно прописаться дома или в общежитии,
