рассуждал, то не гнал бы порожнюю машину. Их, брат, учить надо!
– Я твои проделки знаю! – Поляков засмеялся. – Только не понимаешь ты простой вещи. Клиент предпочитает переплатить тебе сотню-другую, лишь бы обеспечить производство. Но из этих сотен собираются тысячи. Это как не выключенная днем лампочка: для жильца она не более как лишняя трешка, а для электростанции – лишние миллионы киловатт энергии.
Некоторое время они молчали. Нахмурив лоб, Сергеев пальцами барабанил по столу, потом сказал:
– Ладно, не будем спорить. Расскажи-ка лучше, как там твои поживают.
– Живут, работают.
Сергеев оживился:
– Каких людей я тебе оставил! А, Мишка? Каких людей! Один Степанов чего стоит!
– Хороший работник, – согласился Поляков, – только твоя червоточинка пробивается иногда.
Сергеев самодовольно ухмыльнулся:
– Моя школа! А Потапыч как, скрипит?
– Скрипит.
– Богатый мастер, золотой, у-ни-вер-сальный! Мы с ним еще, знаешь, на каких машинах работали! Тогда шоферы на всю Россию единицами считались… Да… – Он сощурил глаза. – А этот у тебя, как он, Демин, только ты по совести, честно, сто тысяч наездил? Или сменили, может, под шумок моторчик, а?
– Нет, ничего не меняли.
– Верю, раз ты говоришь, верю. Вот что хорошо у тебя, так это Тимошин: тут я тебя поддержу; детали твои не хуже заводских, только, знаешь, чего тебе не хватает? Настоящей термической обработки, вот чего. Ну, ты добудешь. Эх, Мишка, Мишка, чувствую, сгрохаешь ты завод нам всем на удивление, честное слово, сгрохаешь! Ну, скажи, чертушка, за что я тебя люблю? Скажи!
Он сделал болезненную гримасу, схватился эа живот и пробормотал:
– Треклятая! Замучила изжога.
– Лечиться надо, Константин Николаич, – сказал Поляков.
– Вот мой доктор! – Из стоящей рядом коробки он насыпал полную ложку соды, поднес ко рту и, сменив гримасу боли на гримасу отвращения, проглотил, запив поданной ему Поляковым водой.
Давал себя знать плотный обед после бани, выпитая вслед за бессонной ночью водка, – Полякова клонило ко сну, но он сказал:
– Константин Николаич, мне ехать пора.
Морщась от нового приступа изжоги, Сергеев замахал руками. Отдышавшись, закричал:
– Никаких «ехать», ночевать оставайся, все равно машин нет!
– Я ведь тебя просил! – с досадой сказал Поляков.
– Просил, а машин нет. – Сергеев упрямо тряхнул головой. – Утречком позавтракаем, и поедешь.
– Это уже безобразие!
– Безобразие, а ехать не на чем. Не сгорит там без тебя. Ты что? Старика хочешь обидеть! Эх, Мишка, ведь ты мой воспитанник, чувствовать должен! Хоть ты и крепко шагаешь, а помни! Шагаешь – а помни!
– Куда это я шагаю? – Поляков усмехнулся.
– Правильно, пусть все видят, какие из нашей братии люди получаются. Вот что ты мне объясни. Что это я хотел спросить? Да… Почему у нас День автомобилиста не празднуют?
– Какой это день?
– Есть День авиации, День железнодорожника, День шахтера, а Дня автомобилиста нету, почему?
– Кто его знает… Профессий в Союзе много! Если каждую праздновать, календаря не хватит.
– Вот и не знаешь, – Сергеев улыбнулся, – не знаешь ты, милый человек, а я знаю.
– Почему же?
– А потому, что если для нас специальный праздник объявить, так мы всю водку выпьем, понял? Здоров наш брат пить! А почему, спрашивается? Работа такая. Он тебе и в холод, и в дождь, и в снег.
– Не так уж много шофер пьет, – возразил Поляков. – Все это больше разговоры.
– Да, конечно, – не стал спорить Сергеев.
Он встал, включил приемник.
– Люблю, – сказал Сергеев. Густым, низким басом, еще больше картавя, подтянул:
Он замолчал, голова его упала на грудь. Песня стонала и жаловалась:
И неожиданно загремела широко и сильно:
Сергеев наклонился к Полякову и зашептал:
– Слушай, Миша, что скажу. Понимаешь, вот я и директор, сам знаешь, из чего я вышел, а чувствую: много во мне этого… Чувствую, а вытравить не могу. – Он обвел комнату руками: – Это требуха, мелочь, а
