на Миссисипи. Маленькая бурая кошка, вынюхивая что-то, рыскала среди мусорных баков на заднем дворе, и золотой свет наделял магм ей даже мусор.
Над берегом реки скользила одинокая чайка, временами лениво взмахивая крыльями, чтобы не сбиться с курса.
Тут Тень сообразил, что он не один. В десяти шагах от него на тротуаре стояла маленькая девочка в старых теннисных туфлях и в мужском сером свитере вместо платья, рассматривая его с торжественной серьезностью шестилетнего ребенка. Волосы у нее были черные, прямые и длинные, а кожа такая же коричневая, как река.
Тень ей улыбнулся, она же только уставилась на него с вызовом в ответ.
Под стенами зданий раздался пронзительный вопль, за ним – истошный вой, и маленькая коричневая кошка метнулась из опрокинутого мусорного банка, а за ней вылетел черный длинномордый пес. Кошка стремглав юркнула под машину.
– Эй, – сказал Тень девочке, – видела когда-нибудь порошок невидимости?
Та неуверенно покачала головой.
– Ага, – сказал Тень, – тогда смотри.
Левой рукой он вынул четвертак, поднял его повыше, наклонил сперва в одну сторону, потом в другую и сделал вид, что перебрасывает его в правую руку, при этом сжал пальцы над пустотой и протянул сжатый кулак.
– А теперь, – сказал он, – я выну щепотку невидимого порошка невидимости из кармана… – Он запустил руку в левый внутренний карман, уронив туда при этом четвертак. – И посыплю им руку с монетой… – Он сделал вид, что сыплет что-то: – Смотри, теперь четвертак тоже невидимый.
Он разжал пустую правую руку и – состроив пораженную мину – столь же пустую левую.
Девочка только смотрела во все глаза.
Пожав плечами, Тень убрал руки в карманы, взял в одну руку четвертак, в другую – свернутую банкноту в пять долларов. Он собирался достать их из воздуха, а потом дать девочке пять долларов: вид у нее был такой, словно деньги ей не помешают.
– Надо же, – сказал он, – у нас появились зрители.
Черный пес и маленькая коричневая кошка тоже наблюдали за ним: они сели по обе стороны девочки и неотрывно смотрели на него. Огромные уши пса были навострены, что придавало ему выражение комичной настороженности. По тротуару к ним шел похожий на цаплю человек в очках в золотой оправе, близоруко посматривая по сторонам, словно искал чего-то. Может быть, владелец собаки.
– Как по-твоему? – спросил Тень пса, пытаясь успокоить от смущения маленькую девочку. – Ловко?
Черный пес облизнул длинный нос, а потом сказал низким и сухим голосом:
– Я однажды видел Гарри Гудини и, поверь мне, приятель, ты не Гарри Гудини.
Маленькая девочка поглядела на животных, потом подняла взгляд на Тень и вдруг развернулась и бросилась бежать. Маленькие ножки так ударяли в асфальт, как будто за ней гнались все силы ада. Двое животных посмотрели ей вслед. Тем временем подошел похожий на цаплю мужчина и, нагнувшись, почесал черного пса за ухом.
– Да ладно тебе, – сказал человек в очках с золотой оправой псу, – это всего лишь фокус с монетой. Он же не пытается выбраться из сундука под водой.
– Пока нет, – согласился пес. – Но еще попытается.
Золотой свет погас, и на смену ему пришла серость сумерек. Четвертак и свернутую банкноту Тень бросил назад в карман.
– Ладно, – сказал он. – Ну и кто из вас Шакал?
– Глаза открой, – посоветовал черный пес с длинной мордой и лениво потрусил за человеком в очках с золотой оправой. После минутного промедления Тень последовал за ними. Кошки нигде не было видно. Они вышли к большому зданию в ряду забранных ставнями домов. На табличке возле двери значилось: «ИБИС И ШАКАЛ. СЕМЕЙНАЯ ФИРМА. САЛОН РИТУАЛЬНЫХ УСЛУГ. С 1863».
– Я мистер Ибис, – сказал человек в очках с золотой оправой. – Думается, стоит отвести вас поужинать. Боюсь, моего компаньона ждет срочная работа.
В Нью-Йорке Салиму страшно, и потому он изо всех сил цепляется за чемодан с образцами, защищая, прижимает его к груди. Салим боится черных людей, которые косо смотрят на него, боится евреев – одетых во все черное, при бородах, шляпах и пейсах, этих он может распознать, а сколько тут еще не узнанных! – он боится самих толп, которые – всех лет, ростов и цветов кожи – извергаются на тротуары из высоких- превысоких, грязных домов; он боится завывающего блуу-блаа машин; он боится даже воздуха, который пахнет тут грязно и сладко и совсем не похож на воздух Омана.
Вот уже неделю Салим в Нью-Йорке, в Америке. Каждый день он ходит в две, иногда в три конторы, открывает свой чемодан с образцами, показывает медные безделушки: тускло поблескивающие кольца, пузырьки и крохотные фонарики, модели Эмпайр-Стейтс-Билдинг, статуи Свободы и Эйфелевой башни. Каждый вечер он посылает факс домой в Мускат шурину Фуаду и рассказывает, что не получил заказов или – был однажды счастливый день – что получил несколько заказов (но, как болезненно сознает Салим, недостаточно, чтобы покрыть стоимость авиабилетов и счет в отеле).
По непонятным Салиму причинам деловые партнеры его шурина заказали ему номер в отеле «Парамаунт» на 46-й стрит. Салима отель сбивает с толку, пугает его и вызывает клаустрофобию: такой дорогой, такой чужой.
Фуад – муж сестры Салима. Он небогат, но на паях владеет небольшой фабрикой по производству сувениров. Все делается на экспорт: в другие арабские страны, в Европу, в Америку. Салим работает у Фуада уже полгода. Фуад его немного пугает. Тон Фуадовых факсов становится все жестче. По вечерам Салим сидит в своем номере, читает Коран, который говорит ему, что и это пройдет, что настанет конец и его пребыванию в этом странном мире.
Шурин дал ему тысячу долларов на мелкие дорожные расходы, и деньги, которые казались преогромной суммой, когда он брал их, испаряются прямо на глазах. Когда он только прибыл сюда, Салим, побоявшись, что его примут за дешевого араба, то и дело давал на чай, всем и вся, с кем сталкивался, раздавал долларовые бумажки. А потом он решил, что его «имеют», как тут говорят, может, даже смеются у него за спиной, и совсем перестал это делать.
В первую свою поездку в подземке он потерялся и опоздал на встречу, теперь он ездит на такси, только когда нет другого выхода, а в остальное время ходит пешком. Он, спотыкаясь, входит в слишком жарко натопленные офисы (щеки у него окоченели от холода), потеет в тяжелом пальто, а ботинки у него отсырели от слякоти; и когда, дуя вдоль авеню (которые идут с севера на юг, а стриты – с запада на восток – вот как все просто, и Салим всегда знает, куда ему повернуться так, чтобы стать лицом к Мекке), ветры бьют его по щекам снегом.
Он никогда не ест в отеле (потому что, пусть партнеры Фуада и платят за номер, еду Салим должен покупать сам), нет, он покупает себе провизию в жарких закусочных, где готовят фалафель, и в мелких продуктовых лавках. Многие дни он проносил еду к себе наверх тайком, под полой, пока не понял, что никому нет до этого дела. И все равно ему не по себе, когда он вносит пакеты с едой в тускло освещенный лифт (Салиму всегда приходится нагибаться, чтобы найти нужную кнопку, нажав которую он попадет на свой этаж), а потом в крохотную белую комнатушку, куда его поселили.
Салим расстроен. Факс, который ждал его, когда он проснулся, был краткий, и слова звучали попеременно то с упреком, то строго, то разочарованно: Салим всех подводит – свою сестру, Фуада, деловых партнеров Фуада, султанат Оман, весь арабский мир. Если Салим не способен получить заказы, Фуад сочтет, что свободен от своих обязательств держать его на работе. Они полагаются на него. Его отель обходится слишком дорого. На что Салим разбрасывает там их деньги, живет себе как султан в Америке? Салим прочел факс в своей комнате (которая всегда была жаркой и душной, поэтому вчера вечером он открыл окно, и теперь в ней слишком холодно) и сидел потом неподвижно, а на лице у него застыло ужасное страдание.
А потом Салим идет в центр, прижимает к себе чемодан с образцами, словно в нем рубины и
