– Он, – ответил Фохт.
– Спасибо. Идите.
Фохт вышел.
– Ну? – насмешливо произнес полковник.
Окаемов заговорил быстро, сбивчиво, пересыпая английскую речь русскими и немецкими словами. Он рассказывал свою жизнь. Полковник с безразличным лицом слушал его минуты три, потом посмотрел на штатского и поднял руку:
– Довольно! Все это описано здесь… – Он постучал пальцем по лежащей перед ним синей папке. – Это ваше личное дело… из гестапо… – Полковник снова переглянулся со штатским, встал и вышел из комнаты.
Его место за столом занял штатский. Это был немного обрюзгший мужчина лет сорока пяти. Тоненькие усики под горбатым носом и смуглый цвет кожи делали его похожим на жителя южноамериканской страны. Он был бы красивым, если бы не глаза, которые точно по ошибке попали к нему совсем с другого лица, – светло-серые, водянистые, абсолютно ничего не выражающие, но накладывающие на лицо печать неопределенности.
– Передавать вас русским мы не собираемся. Это – первое, – сказал он тихим, приятным голосом. – Второе: вы хотите работать у нас?
– Безусловно, – поспешно ответил Окаемов, уже прекрасно понимая, о какой работе идет речь.
– Ну вот и прекрасно! Вы голодны?
– Я ничего не ел со вчерашнего дня, – почти сердито ответил Окаемов и протянул руку к сифону. – Разрешите мне выпить?
– Подождите. Мы сейчас поедем ко мне обедать…
Маленький особнячок, куда они приехали, стоял на окраине города. Рослая, мужеподобная немка провела их в гостиную и стала в дверях, ожидая распоряжений.
– Обед на двоих. Французского вина. Сигареты…
Немка ушла. Штатский пригласил Окаемова сесть за низенький столик.
– Давайте знакомиться. Меня зовут Барч.
– Окаемов.
Они пожали друг другу руки и рассмеялись.
– Вот что делает война, мистер Окаемов, – продолжая смеяться, сказал Барч. – Она не только повергает в прах государства, но и хитро перетасовывает людей. И не только хитро, но и умно. Вы не находите?
– Я бы сказал иначе, – Окаемов, хитро прищурясь, смотрел на Барча, – она порождает умные случайности.
– Случайности?… – Барч задумался.
– Умные случайности, – повторил Окаемов.
Барч махнул рукой и рассмеялся:
– Я еще в колледже ненавидел философию. По-моему, вся она состоит из мудростей, которые так же легко доказать, как и опровергнуть.
– Одно могу сказать, – Окаемов улыбнулся, – с таким взглядом на философию в России вы успеха не имели бы…
– О да! – Барч захохотал. – Марксисты съели бы меня с потрохами!
Пока немка накрывала стол, они молчали. Потом Барч налил в бокалы вина и сказал:
– Так или иначе, давайте выпьем за наше знакомство!
Они выпили и закурили сигареты. Барч сказал:
– А теперь расскажите мне свою жизнь. В вашем личном деле немцы с присущим им педантизмом пронумеровали даты и события вашей биографии, а меня интересуют живые детали, психология, в общем, то, что люди называют судьбой. Времени у нас достаточно. Пожалуйста, прошу вас…
Окаемов начал рассказывать. Впервые за всю свою жизнь он рассказывал о своей жизни правду. Все анкеты, которые он заполнял там, в Советском Союзе, отражали жизнь выдуманную. Поначалу говорить ему было трудно, то и дело на правду наползала ложь, и он сбивался, но затем впервые переживаемое ощущение, что перед ним сидит человек, которому он может сказать все, точно встряхнуло его память, ложь как бы отступила, и вся его жизнь предстала перед ним во всей своей жестокой правде…
Григорий Окаемов помнил два своих детства. Одно – уютное, теплое, светлое. Другое – тревожное, холодное, злое. Первое прошло в большом белокаменном доме, стоявшем на Соборной площади богатого сибирского города. Зимой он любил из громадного окна полукруглой гостиной смотреть, как на площади хороводила злая метель, как безжалостно хлестала она пешеходов и быстро наметала ребристые сугробы. А в гостиной было тепло и тихо; вокруг точно лакированные блестели листья фикусов; за спиной в камине весело потрескивали сухие дрова… Ровно в четыре приезжал отец. Каурый жеребец с завитой гривой выносил на площадь расписной возок, в котором, неестественно выпрямясь, сидел отец. Его полковничья папаха лихо заломлена назад, руки в белых перчатках сложены на эфесе серебряной шашки. Возок останавливался у крыльца, кучер откидывал ковровую полость, и отец грузно сходил на присыпанный песочком тротуар. Григорий бежал навстречу отцу…
Со страшной точностью помнил Григорий одно Рождество – последнее Рождество уютного детства. В гостиной, маковкой упершись в потолок, стояла густая, пахучая елка. Вечером на ней зажглись бесчисленные свечи, и запах хвои смешался с запахом воска. Волосатый старик играл на пианино вальс.
