– Заголосили девки, – недовольно проговорила Мария Спиридоновна. – Дайте послушать, чего люди говорят.
Тетя Паша, Максим Федорович – отец Сони, и Кошелев разговаривали о колхозных делах.
– В председателе все дело, – рассуждала тетя Паша, – у нас их после войны четверо сменилось.
У Максима Федоровича голова и брови стали совсем седыми, но голубые глаза в сетке морщинок были все такие же большие и светлые. Если бы не сквозило в них лукавство нижегородского грузчика, был бы похож на иконописного святого мужичка-странника.
– Рядом колхоз «Заря революции», – продолжала тетя Паша, – сто пятьдесят коров на ферме. Председатель с головой, он и государству, он и колхозникам – всех ублаготворил… А наш чурка – чурка и есть.
– Главное – контроль. Потому… – начал Максим Федорович.
– Прошу прощения, Максим Федорович, – перебил его Кошелев, худой человек в форме работника связи, – на одном контроле далеко не уедешь. Если человек на своем месте по совести работает, никто за ним не усмотрит.
– Сознательность нужна, – поддакнул Максим Федорович.
– Именно что сознательность, – продолжал Кошелев. – Вот, к примеру, наша специальность, связистов. Участок мой – двадцать километров. Это, если посчитать, несколько сот столбов. А ведь на каждый надо влезть: изолятор ли плохо посажен или крюк погнулся – с земли-то не заметишь. Соскочил изолятор – короткое замыкание. В сырую погоду или зимой ветки свесились на провод – утечка тока, слышимость страдает. Надо ветки подрезать. Появилась на изоляторе ржавчина – опять же утечка тока. Значит, каждый осмотри! За прошлый год сменил я тыщу двести проволочных вязок, изоляторов пересадил, крючьев выправил – не сочтешь. Вот какая наша работа. Попробуй начальство уследи за ней! Если у монтера совести нет, то никакая формальность не поможет.
– Вот я и говорю: по совести надо работать, по совести жить, – сказал Максим Федорович.
– Все это, папаша, известно, – перебил его Николай нетерпеливо, – не об этом речь.
– А об чем, милый-дорогой, об чем? – кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.
– Совести и сознательности у нас хватает, а вот порядку надо побольше.
– Так ведь об том и говорим. Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать.
– Вы вот чего, Максим Федорович, – Сутырин налил себе и старику водки, – давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.
– И то верно, – согласился Максим Федорович, – и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!
начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:
Их голоса сливались в один.
снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:
И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге. И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней.
– Коля, Сережа, – просила Соня, – ну спойте еще что-нибудь, спойте.
Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:
– Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть.
– Насчет Клары слыхал, нет? – Николай плотно закрыл за собой дверь.
– Слыхал, – нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.
– Ну и что?
– Сколько веревочке ни виться…
– Может, разговоры, не знаю, – нетерпеливо перебил его Николай. – Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.
– Вполне свободно.
– Так ведь и тебе позор и сыну.
– Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.
– Она тебе законная жена.
– Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.
– Ушел, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей – значит, и за нее и за семью отвечаешь.
– Отвечать будет тот, кто делал дела, – возразил Сутырин. – К чему ты разговор затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить – пусть живет.
– Разводиться надо было, – жестко произнес Николай, – а не в кусты прятаться. Не развелся вовремя – поправляй теперь, иначе позор тебе на всю жизнь: жена судимая. И Алеше тоже.
– Что я могу сделать? – пожал плечами Сутырин.
– Может быть, деньги надо внести, может, еще что.
– Откуда у меня такие деньги?
– Не знаю… не знаю… Поговорить надо с ней, совет подать, пока не посадили еще.
– Не пойду я к ней, – мрачно произнес Сутырин, – не о чем нам говорить.
– Дело твое, – холодно сказал Николай, – только я тебе вот что скажу: из одного капкана ты не выбрался, а в другой попадаешь.
– В какой такой капкан? – усмехаясь, спросил Сергей, отлично понимая, о чем говорит Ермаков.
– Сам знаешь.
– А все-таки?
– Я про Дусю твою распрекрасную говорю.
– А что Дуся? – с вызовом спросил Сутырин.
У него сжалось сердце в предчувствии того, что скажет сейчас Николай. Он хотел и в то же время боялся услышать это.
– А то, я тебе по дружбе говорю, Серега: брось! Не пара она тебе. По себе дерево руби.
– Слыхали.
– Для тебя она человек новый, – безжалостно продолжая Николай, – а мы ее в порту давно знаем, знаем, кто она есть.
– А я и знать не хочу, – произнес Сергей, чувствуя, что Николай скажет сейчас что-то ужасное и отвратительное, и по-прежнему желая и боясь это услышать.
– Не хочешь – как хочешь. Только уж потом на меня не пеняй. Хотел предупредить – сам не позволил. Будешь локти кусать, как из одной истории в другую попадешь.
– Ну говори, чего знаешь, – улыбнулся Сутырин.
Его тон, беззаботный и иронический, оскорбил Николая. С холодной жестокостью, которая пробуждалась в нем в такие минуты, он сказал:
– Ты у нее спроси, сколько она мужиков до тебя сменила, здесь, на участке. И про Ляпунова, бригадира, и про других.
– А я это знаю, – спокойно ответил Сутырин, чувствуя биение собственного сердца, пытаясь справиться со своим дыханием.
То, что сказал Николай, поразило Сергея. Его смутные подозрения стали фактом. Вся интимная сторона его и Дусиной жизни, ласки, милые особенности, все, что казалось принадлежащим и известным только ему одному, теперь было осквернено прикосновением чужих рук.
