Варили в тагане похлебку, смотрели на затканное звездами теплое небо, вполголоса вели беседы:
— К вёдру вызвездило…
— Бабы давно уже жать взялись…
— Чего не взяться!
— Июль — страдничек-светозарничек.
— Домой к новине поспеем.
Неслышно подобрался к мужикам чужой человек. Постоял, прислушиваясь к беседе, шагнул в круг света, падавшего от костра, весело крикнул:
— Хлеб-соль, царевы вои! Ко двору бредете?
Мужик, с торчащими вкось рваными ушами и шрамами на лице, ответил:
— Ко двору.
Чужой насмешливо спросил:
— Рожу где украсили? С татарами брани будто не было.
Мужик ответил неохотно:
— Ведьмедь драл.
Круглолицый парень, лежавший у костра, приподнялся, лениво сказал:
— Князя Василия Морткина датошные люди. Меня Михайлой, его Оверьяном зовут. Было нас, Князевых датошных, четверо, конные вперед уехали, у Оверьяна конь пал, а я пеший был.
Чужой опустился на землю, расстелил озям, лег, прищурил на Оверьяна быстрые глаза:
— Попотчует тебя господин за конька батогами.
Оверьян заерзал, почесал затылок, уныло ответил:
— Батогов не миновать. Добро, если кнута не придется отведать.
Михайло снял таган. Мужики сели вкруг. Захожий, не дожидая зова, потянул из-за пояса ложку, подсел к датошным. Мужики молча хлебали варево. Чужой насытился быстро. Наевшись, растянулся у огня. Лежал кверху лицом, говорил:
— Большим боярам да помещикам от похода убытку нет: кого золотом, кого сукном царь пожаловал, мужики ж кто пятки, кто задницу натрудил.
Хмурый мужик облизал ложку, сказал:
— А ты, умной, не в зазор твоей чести спытать, — откуда да куда бредешь?
Захожий человек поворотился на бок:
— Я — птица вольная, меж двор бреду. У дьяка Щелкалова без кабалы служил. А как вышел царев указ, кто без кабалы более полгода служит — писать в холопьем приказе в кабальные, сошел от дьяка. А прозвище мое — Хлопок Косолапый.
— Не слыхал, — сказал хмурый мужик. — Мы Щучейской волости посоха.
Мужики подбросили в костер сушняка, расстелили армяки, крестясь улеглись. В лесу ухали ночные птицы. Булькало в близком болоте, потрескивал костер.
Едва занялась заря, мужики стали собирать сумы. Михайло Лисица сказал Оверьяну:
— Не холоп более я нашему господину, довольно на него хребет гнул. Спрашивать про меня станет, говори: знать не знаю, ведать не ведаю, а от людей слыхал — помер-де Михалко от чревной хвори.
Сказавши так, Михайло оскалил белые зубы, вскинул на плечо пустую суму, не дожидая мужиков, зашагал с Хлопком по дороге. Оверьян стоял, смотрел вслед. Думал о батогах за палую лошадь. Не окликнуть ли Лисицу, не уйти ли вслед за ним да веселым Хлопком куда глаза глядят? Да куда уйти мужику от земли-кормилицы! Недаром народ говорит: «В земле — черви, в воде — черти, в лесу — сучки, в воеводской избе — крючки». Куда уйти?
8
Двор отставленного стрельца Богдана Рудомета стоял в яруге за Стрелецкой слободой. С тех пор, как отставили от государевой службы, Богдан промышлял чем придется: отворял людям кровь (за то и прозвали Рудометом), сбывал на торгу неизвестно как попадавшую к нему платечную рухлядь, а главное, торговал неявленными вином и пивом, что варила в Ратчевском стану кума Василиса, дьяконова вдова.
Когда на воеводство сел в городе князь Трубецкой, корчемникам не стало житья. Объезжие головы шныряли по всем концам, вынюхивали — не варят ли где неявленного вина или пива, не играют ли в зернь, не держат ли веселых женок. Вина неявленного, зерни и баб-лиходельниц воевода не вывел, посулы же объезжие головы стали брать против прежнего вдвое; тех, кто давал малый посул, тащили в съезжую избу. Пока доберешься в яруге до Богданова двора, не то объезжий, сам сатана ноги изломает. Это ли или то, что объезжему голове Кречету Микулину не один раз Богдан отворял кровь и тем давал облегчение, только ни один из голов на Богданов двор не заглядывал.
Под воскресенье вечером пришли двое незнакомых, попросили вина и еды. Пока от ворот шли к избе, Богдан разглядывал пришельцев: один — круглолицый, молодой совсем, другой — в годах, приземистый, в плечах сажень, ступает косолапо.
Богдан достал вина, бабе Настахе крикнул подать еды. Вечер летний, светлый. Сидели в избе без лучины. Богдан в стороне на лавке, степенно утюжа бороду, пущенную на сытое брюхо, ждал, пока гости насытятся. Любил отставленный стрелец поговорить с захожими людьми. Гости ели долго и жадно, видно было — проголодались.
Богдан не выдержал, заерзал на лавке (разбирало любопытство поговорить с незнакомыми):
— Издалека ли, добры молодцы, прибрели? Да бредете куда?
Косолапый опрокинул в рот чарку не моргнув, вытер рукавом усы:
— Бредем в холодок, в темный уголок, а были на Москве.
Богдан пододвинулся ближе:
— Житье в Москве каково?
Косолапый понюхал ржаного, закатил глаза:
— Житье известное — сеет Москва землю рожью, а живет ложью.
В избе темнело. Богдан поднялся вздуть лучину. Про себя подумал о косолапом: «Лицом неказист, да в плечах харчист». Спросил:
— Беглые, что ли? — Подул на угли. — Нынешний воевода притеснения чинит. От объезжих голов покоя нет: то неявленное вино, то женок лихих, то беглых мужиков ищут. — Воткнул в светец лучину, ухмыльнулся в бороду. — Одного беглого мужика поймают да свезут, а от боярина двое в ту пору убегут, — потеха!
У Косолапого уши торчком:
— Такая ли еще потеха будет. — Равнодушно: — Много, что ли, в городе беглых хватают?
— В городе не много. Холопов, какие к городовому делу прибрели, воевода без господинова челобитья не трогает. Больше крестьянишек хватают, что от помещика к помещику бегают.
Косолапый усмехнулся, сверкнул белками:
— Холопу да мужику станет время, как боярам придет безвременье. — Зевнул. — Переночевать-то у тебя, хозяин, место найдется?
Богдан повел гостей в клеть. Косолапый сказал товарищу:
— Переночуем, Михайло, у хозяина, а завтра, чуть свет, наниматься в городовому делу пойдем.
9
Над деревянными башнями и холмами — жаркий голубой свод без конца и края. В небе ни облачка. Взметнулся столб пыли, крутясь понесся на Подолие, не донесшись, рассыпался. Льняноголовые ребятишки, возившиеся у дубового тына близ архиепископского двора, что на Соборной горе, разинув рты, смотрели на завивавшуюся пыль. Старший, Васятка, шепотом сказал:
