Кто-то в ответ насмешливо гаркнул:
— Пошто, боярин, послов истинного государя воровскими лаешь? Запамятовал, как твою рать из-под Кром батогами гнал?
В толпе захохотали. От вернувшихся из-под Кром ратных людей знали, что Катырев-Ростовский, большой воевода, когда Димитриевы казаки стали побивать московскую рать, бежал пешим, бросив казакам и доспехи и дареную Борисом дорогую шубу. Кто-то нехорошо облаял боярина, кое-какие из черных людей стали швырять в стрельцов шматками сохлой грязи. У стрельцов трусливо забегали глаза, чуяли — за многие обиды злы на них черные люди, в случае чего, не дай бог, разнесут по кускам. Подались назад. Бояре и дьяки, опережая стрельцов, забыв и спесь и дородство, первыми метнулись к воротам. Толпа гудела, требовала, чтобы посланцы читали Димитриеву грамоту. Пушкин, ухмыляясь в бороду, потянул схороненный под чугой свиток. Задрав голову, ждал. Худолицый подьячий помахал колпаком, чтобы стихли. Пушкин развернул свиток, стал читать.
Неподалеку от кремлевских ворот, притиснутый широкой спиной к часовенке, чуть сутулясь, стоял высокий человек, в курчавой бородке обильная седина, по виду — из зажиточных посадских. Щуря голубые глаза, посматривал то ли на Димитриева, то ли на расстригиного посла. Пушкин читал:
«…Когда судом божиим не стало брата нашего царя Федора Ивановича, вы, люди московские, не зная, что живы мы, ваш прирожденный государь, целовали крест изменнику нашему Борису Годунову, не ведая его злокозненного нрава и страшась его, потому что он уже при брате нашем Федоре Ивановиче владел всем государством нашим и жаловал и казнил, как хотел. Вы думали, что мы убиты изменниками, и когда разошелся слух по всему государству, что мы, великий государь, идем на престол родителей наших, мы хотели достигнуть нашего государства без крови, но вы, бояре, воеводы и всякие служилые люди, стали против нас, великого государя».
Над толпой прошелестели вздохи. Затесавшийся в народ стрелец, рядом с голубоглазым, тихо крякнул:
— Истина, по неведению против государя Димитрия стояли.
Пушкин повернулся в другую сторону. К голубоглазому долетали только обрывки слов:
«…наши изменники… разорили отчизну нашу, Северскую землю, и православных христиан многих без вины побили. А мы вас пожалуем. Боярам учиним честь и повышение, пожалуем прежними их отчинами да еще сделаем прибавку… дворян и приказных людей… гостям и торговым людям дадим леготы и облегчение в пошлинах и податях, и все православное христианство учиним в покое, тишине и благоденственном житии».
Пушкин тряхнул бородой, на всю площадь гаркнул:
— А не добьете челом его царскому величеству, — не избыть вам от божия суда и его царской руки!
Детина в прожженном фартуке почесал затылок:
— Боярам да торговым людям всего насулил, а про черных людей молчок.
Вертлявый человек с замызганными рукавами кафтана, — должно быть, боярский холоп, — метнул на детину злыми глазами:
— Ой, и дурак! Государь Димитрий Иванович милостей черным людям не сулит, чтоб бояр без времени не тревожить. А на отеческий престол воссядет, пожалует холопов волей, крестьян — Юрьевым днем и всех черных людей — многими милостями. Вчера на Арбате о том тайную грамоту читали.
У Троицы-во-рву, у Никольских и Фроловских ворот тысячи голосов закричали:
— Здрав будь, царь Димитрий Иванович!
Крик подхватили, понесли вдоль кремлевской стены. Несколько голосов, надрываясь и перекрикивая вопивших, выкликали анафему расстриге Гришке.
Из кремлевских ворот высунулась было опять сивая борода и вислое брюхо Катырева-Ростовского и стрельцов с бердышами. На стрельцов замахали руками. Боярина точно сдуло ветром. Пушкин стоял, отставив назад ногу, хитро поблескивал из-под колпака глазами на мятущуюся толпу. Подскакал верхоконный дворянин, приподнялся на стременах, потряс над головой плетью.
— Эй, люди московские! Ведите сюда Шуйского! Он разыскивал, когда царевича не стало. Пусть он скажет, точно ли похоронили царевича в Угличе? Тогда ведомо станет, подлинно ли то истинный государь, что ведет на Москву рать.
Голубоглазый, прокладывая локтями дорогу, стал выбираться из толпы. Пока протолкался, вспотел. Остановился, вытянул шитый плат, вытер лицо. Откуда-то вывернулся толстяк, лицо как луна, ножки короткие, наряд полунемецкий, полурусский, кафтан до колен, на голове атласный колпачок, в руках резная трость. Тронул голубоглазого за рукав, улыбнулся во весь рот, обнажил зубы, прокуренные табачным зельем:
— Я несказанно благодарен судьбе, доставившей мне случай лишний раз встретиться с господином архитектором.
Голубоглазый рывком ткнул толстяку руку:
— Не побрезгаете моим хлебом-солью, Мартын Вильямович, прошу побеседовать ко мне в хоромы.
У толстяка — рот до ушей.
— О, с превеликим удовольствием, господин архитектор. — Быстро повернул голову к Лобному месту. Там, рядом с Пушкиным, сложив на круглом животе руки, стоял невзрачный обликом боярин с красным лицом и подслеповатыми глазами. — Тсс… Послушаем, что скажет князь Шуйский.
Боярин потянулся на цыпочки, громко, с хрипом, выкрикнул:
— Свидетельствую перед богом и пречистой его матерью — Борисовы убийцы погубили не Димитрия, вместо царевича погребли поповского сына.
Выскочил опять худолицый подьячий, перегнулся, подобрал вислые рукава кафтана.
— Борис помер, да семя его осталось. Изведем, православные, Борискино семя с корением.
Боярские холопы, — колпаки лихо заломлены, видно, кто-то успел с утра подпоить, — с криком полезли к Кремлю. Верхоконный дворянин, тот, что кричал, чтобы вели Шуйского, бросив коня холопу, матерно лая царицу и годуновских детей, опережая холопов и вертя саблей перед попятившимися стрельцами, первым вломился в кремлевские ворота. Из толпы некоторые хлынули в Кремль, другие, покачивая головами, поплелись ко дворам.
Голубоглазый с толстяком в иноземном кафтане вышли за обступившие площадь лари. На бревне, у недавно сложенной церкви Нерукотворного спаса, сидело двое мужиков. Мужики стащили с голов холщевые колпаки, поклонились. Один, сбивая с колпака присохшую глину, кивнул вслед:
— Федор Савельич, мастер-то Конев — борода вовсе седая. И сам сутулится. Когда город в Смоленске ставили, помню, молодец был.
Второй мужик вздохнул.
— Время человека не красит. А забот у Федора Савельича довольно. Мастер по городовому и палатному делу на всю Москву.
7
Федор сидел на лавке. По другую сторону стола — толстяк, царский лекарь голландец Мартин Шак.
В хоромах смесь московского с иноземным. Стены оклеены, как у иноземцев в Немецкой слободе, бумажными шпалерами. У стен, по московскому обычаю, вделанные наглухо лавки. В углу на поставце часы: бородатый мужик Атлант держит на спине земной шар. На полке книги. Рядом с Четьями и Цветной триодью кожаные корешки с тиснеными латинскими литерами — трактат Альберта и сочинения Витрувия.
Постукивая по столу короткими пальцами, Мартин Шак вполголоса говорил:
— Событие, свидетелями которого мы с вами, господин архитектор, только что были, доказывает, что государство находится накануне великих перемен. Князь Шуйский признал, что царевич действительно избежал подосланных убийц, и нет сомнения, что человек, именующий себя чудом спасенным отпрыском
