царствующего дома, не сегодня-завтра сядет на московский престол…
Царского лекаря Федор знал давно. Первый раз увидел его, когда, окончив постройку каменного города в Смоленске, вернулся он в Москву. Федору велено было быть в Кремле. Когда пришел, у постельного крыльца уже толклись стольники, дворяне, служилые люди, те, кому по чину не было входа в дворцовые палаты. В стороне стоял толстяк в иноземной одежде и толмач из посольского приказа. Ожидавшие косились на иноземца, фыркали, для потехи говорили срамные слова. Толстяк улыбался, в ответ лопотал непонятное. Толмач сказал, что иноземец-лекарь два дня назад приехал из Голландии. На крыльцо вышел дьяк. Помахал толмачу. Иноземец с переводчиком приблизились. Хитро прищурив глаз, дьяк начал обычный опрос:
— Сказываешься ты, Мартын Шахов, дохтур. А грамота дохтурская, и книги, и лечебные зелья есть ли у тебя? И хорошо ли знаешь немочи, и по чему у человека немочь какую познаешь?
Шак ответил по-немецки, пересыпая речь латинскими словами. Толмач был молодой, переводя дьяку иноземную речь, врал, наконец совсем запутался.
Дьяк прикрикнул на толмача:
— Худо толмачишь! — Увидев Федора, поманил пальцем: — Ты, Федор, иноземную речь если не позабыл, толмачь!
Федор повторил иноземцу вопрос. Перевел дьяку ответ:
— Доктор говорит, что ни книг, ни зелья он с собой не привез. Поляки ни докторов, ни мастеров через свое государство в Московскую землю не пропускают, а ехал он сказываясь торговым человеком.
Дьяк покивал головой:
— То истина, что Литва к нам дохтуров не пропускает. Спытай, Федор, как у человека он, Мартынка, без книг какую немочь познать может? По водам или по жилам?
Лекарь ответил:
— Скажите господину чиновнику, что книга у меня в голове. А болезнь — одну можно познать по водам, а другую по жилам…
После Федор видел лекаря часто. Встречались, как старые знакомые. Мартин Шак был любопытен, московскую речь постиг быстро и через три года свободно изъяснялся по-русски.
Разглядывая багровый лекарев лоб, Федор думал: «Выпытывает или без лукавства говорит?».
Шак улыбнулся, угадал Федоровы мысли:
— Вы сомневаетесь, господин архитектор, в моем чистосердечии и думаете, не состою ли я в числе шпионов покойного царя Бориса, которых он имел обыкновение подсылать в дома своих бояр и на площади? Эта обязанность никогда не пользовалась почетом у честных людей. После смерти царя Бориса я и мой друг доктор Вильсон лишились милости молодого царя Феодора. Юноша подозревает, что мы умышленно не приложили усилий, чтобы вырвать из когтей смерти жизнь его отца. — Шак вздохнул, развел мясистые ладони: — Увы, наша благородная наука оказывается иногда бессильной, — потянулся через стол, пожевал сизобритыми губами, — особенно, когда в дело пущен яд. Я не утверждаю безоговорочно, что царь Борис умер от яда, но обстоятельства заставляют заподозрить, что это именно так. — Мартин Шак поднял перед своим лицом толстый палец: — Вы единственный из людей, которому я осмеливаюсь открыть свои предположения.
Вошла девка, стала накрывать стол шитой скатертью. Пока девка ставила на стол еду и кувшины с медом и вином, голландец молчал. Девка ушла. Федор потянулся к кувшину с фряжским вином, налил в кубки:
— Хозяйка на богомолье в монастырь уехала, чествовать гостя некому.
Лекарь закивал лысой головой:
— О, господин архитектор, сей обычай чествования гостя, священный для московских людей, для европейца весьма любопытен, но не более того.
Шак сидел разомлевший от жары и вина; мешая русскую речь с латынью, говорил:
— Уверяю вас, господин архитектор, что я искренно уважаю московский народ. Но ваше духовенство ради собственной корысти препятствует наукам проникать в Московское государство, и это весьма плохо.
Федор вспомнил, как то же самое говорил ему, молодому плотнику, Краммер. Шак продолжал:
— Большой вред причиняют русскому государству польские короли, прилагающие всяческие усилия, чтобы мешать проезду в вашу страну иноземцев, которые, ознакомляя московских людей с великими плодами европейского просвещения, тем самым способствовали бы обогащению и усилению мощи Московского государства. — Прикоснулся пальцем к Федоровой руке. — Я вполне уверен в справедливости утверждения покойного царя Бориса, что появление человека, именующего себя царевичем Димитрием, несомненно, есть дело рук польского правительства, как бы господа сенаторы и король Сигизмунд это ни отрицали. Если обстоятельства не переменятся, близится время, когда мы увидим сего человека на московском престоле. Свидетельство боярина Шуйского, которое мы с вами сегодня слышали, может окончательно уверить народ, что в Москву идет истинный царевич.
Федор отодвинул кубок:
— Торговые люди и бояре в тревоге, каждый день ожидают смуты.
Лекарь кивнул сизым подбородком:
— Богатые люди опасаются, что чернь, которой именующий себя царевичем Димитрием потворствует, бросится грабить их дома. Это весьма вероятно, ибо бояре и богатые купцы своими действиями довели бедняков до крайнего раздражения. В Москве они сделали это неслыханным угнетением и притеснением подвластных. Передают, что в Комарицкой волости воеводы, начальствовавшие над царским войском, желая навести ужас на крестьян, чинили ужасные разорения и убийства. Я слышал рассказы об этих делах от военных, вернувшихся с поля битвы, и у меня на голове шевелились волосы. — Шак притронулся пальцем к лысому черепу. — Воеводы подозревали, что все жители Комарицкой волости желают передаться тому, кого царь Борис именовал обманщиком и расстригой. Они казнили крестьян жестокими казнями, бесчестили женщин и отдавали в рабство девушек. Они так мучили русских людей, как могли делать это только самые лютые враги; и эти несчастные, не видя для себя никакого спасения, кинулись к тому, кто называет себя русским царевичем и который обещает облегчить их жизнь.
Шак поднес чарку к губам.
— Никому точно неизвестно, кто он, называющий себя Димитрием. Но его милостивое обращение с жителями Комарицкой волости и других мест, где он проходил со своими войсками, обличает в нем или большую хитрость, или весьма здоровый ум. Но помощь, которую оказали поляки этому царевичу, должна принести польскому королю и панам чистый доход. — Шак оглянулся на дверь. — Как я слышал в государевом дворце, когда еще жив был царь Борис, искатель престола дал королю Сигизмунду обещание — в случае благополучного исхода задуманного предприятия вернуть польской короне принадлежащие Московскому государству окраинные земли и город Смоленск, а также способствовать введению в русском государстве католического исповедования веры. Об этом извещали царя Бориса, как о совершенно достоверном деле, находившиеся в Кракове шпионы.
Федор тяжело поднялся. Гнев застилал глаза, как тогда в Смоленске, когда Крыштоф вытряхивал перед ним звенящие червонцы. Смахнул со стола серебряный корчик. Посудина полетела на пол, заливая половик малиновым медом.
— Смоленск отдать Литве!
Повел на лекаря бешеными глазами, дышал с хрипом. Мартин Шак откинулся назад, пытливо вглядывался в лицо мастера.
— Я допустил большую ошибку, передав вам то, о чем слышал в царском дворце. Вам горестно узнать, что город, который вы строили, может перейти к враждебному народу. О, я понимаю вас. Но это только слухи, и я прошу вас, господин архитектор, не считать их вполне достоверными.
В столовую хоромину вбежал запыхавшийся Фролка, дворовый парень, скороговоркой выговорил:
— Хозяин! Царицу да царя Федора, да царевну Оксинью бояре за приставы отдали! А Шуйских да Бельских холопы дома Годуновых зорят!
Лекарь взял трость, стал прощаться.
