себе. Для блатных он был чужим, для мужиков тоже. Хитромудрые кавказцы в какой-то степени заискивали перед ним, но сторонились – к своему столу не звали. Да и невыгодно было звать его к себе. Дачки с воли он так и не дождался. Может, была посылка, но затерялась где-то, пока он замерзал в карцере...
Правила поведения в камере были одинаковыми для всех. В сортир можно ходить только утром, в остальное время лишь в перерывах между трапезами. Народу в камере было много – то одна «семья» стол занимает, то другая. Даже если никто не ест, но шторки шкафчиков с пищей открыты – на «очко» идти нельзя.
За стол в верхней одежде не садись. Руки перед едой мой. На пол ничего не роняй, не плюй. Если уронил, ни в коем случае не подбирай – западло.
На глазах Ролана произошел совсем не забавный случай. Крепкого сложения, основательного вида парень из когорты блатных мыл руки под краном. Уронил мыло. А рядом новичок – лет восемнадцать пареньку, может, чуть больше. Блатной многозначительно посмотрел на него. Тот дрогнул – поднял с пола мыло, подал хозяину. По тюремным понятиям это означало поклониться барину. Согнулся паренек, опоганился. И тут же был зачислен в разряд чушкарей. На швабру его посадили. Нет, не в прямом смысле. Но и в переносном ничего хорошего – мыть камеру, чистить парашу далеко не самое приятное занятие. Не хотел бы Ролан оказаться в шкуре шныря...
Многие зэки относились к тюремной камере, как к страшному сну в своей жизни, который при «пробуждении» следовало тут же забыть. Эти люди вели себя как во сне. Замыкались в себе, ничем не интересовались, терпеливо ждали, когда мелькнет свет в конце темного тоннеля. А некоторые арестанты считали камеру непреходящей частичкой своей жизни. Старались обустроить свой быт. Кто-то разрисовывал носовые платки, кто-то кроил занавески из простыней, кто-то разукрашивал стены у изголовья фотографиями секс-символов – разумеется, женского пола...
Ролан же пока уподоблялся пассажиру, который ждет, когда поезд остановится, чтобы сбросить его на станции. Тюремная камера пока что была для него транзитом в этой жизни. Он не хотел задерживаться здесь. Но, увы, он понимал, что попал сюда всерьез и надолго. Так что хочешь не хочешь, а надо было бросать якорь...
Он лежал на своей «пальме». В камере разговаривали тихо, но гул стоял несусветный. Людей как насекомых в муравейнике. Руки в сторону не развести, чтобы не коснуться кого-нибудь. Слева на койке татарин сидит с закрытыми глазами, под нос себе бубнит – то ли молитвы читает, то ли проклятия на ментов шлет. Справа Егорша дымит как паровоз. Под подушкой у него целлофановый пакет, чуть ли не битком набитый сигаретами. Ролана порывался угостить. Мол, не жалко. А он не курил. И начинать не собирался. Курильщик, он как наркоман, когда нет сигарет, стрелять их начинает, а это людей раздражает, настраивает против него. И вообще просящих здесь презирают. Не верь, не бойся, не проси. Или бойся просить...
Малява прискакала по дороге – так выразился Немец. Он сдернул Ролана с «пальмы», чтобы отвести к смотрящему.
Ролан снова оказался в «апартаментах» Кишера. На это раз в «красном» углу собралась вся блатная братия. Сам смотрящий и четверо воровских пацанов из его свиты. Немец тоже занял свое законное место среди них.
– Ну что, могу тебя порадовать, пацан! – высокопарно обратился к Ролану смотрящий. – Наш брат Гордей прислал по твою душу постановочную маляву. Тихон пацан конкретный. С ментами ведет себя правильно. Двоих в уголке отмудохал, на глазах у Гордея. Под пресс тебя бросить хотели, да, братишка? – покровительственно улыбнулся Кишер.
– Прессовали, – кивнул Ролан.
– Да не на того нарвались, гы... У «кума» был, – продолжал смотрящий. – И там не дал себя испаскудить. «Кум» сукой хотел Тихона сделать. Не ссучился пацан. В карцер пошел, но наседкой к Гордею и Каурому не пошел. Информация проверенная, козел из писарей слил... Слышишь, Тихон, Гордей за тебя подписывается. И Каурый тоже за правильного пацана тебя держит...
«Гордеев совсем не тот человек, который тебе нужен...» – вспомнил Ролан слова «кума». Полгода назад он бы ему поверил. Но только не сейчас. Он пострадал от ментов, он находится по другую сторону баррикад. И Гордей со своим воровским братством был гораздо ближе ему, чем любой из ментов, даже майор Осохин сейчас не котировался, хотя он в свое время и спас Ролана...
Он чувствовал, как от слов Кишера его распирает гордость. Два вора за него подписались. Два законных вора. Все в зачет пошло – и те два мента из Красноармейского РОВД, и сутки в штрафной камере в одной компании с ворами, и отказ сотрудничать с операми, и карцер, где он гнил две недели...
– Я за тобой смотрел, пацан, – продолжал Кишер. – Правильно себя ведешь. Рога не вмачиваешь, в душу никому не лезешь, чужие разговоры не ломаешь. Колбасу краковскую хавать не стал...
Смотрящий с одобрением посмотрел на Немца. Но тут же нахмурился.
– Ты больше Тихону подлянки не кидай, – сказал он. – Прописку он, считай, прошел. Достойно прошел. Вот сам Гордей за него подписался, Каурый мазу держит... Да, Тихон, по фене ты не ботаешь...
– Я же не блатной. И в тюрьме впервые...
– Вот, правильный ответ. По фене ты ботать не должен, потому что не наш... А можешь нашим быть. Да, на свободе ты в нашей семье не жил. Но все решает тюрьма, а не свобода. В тюрьме человек познается. Да, бывает, в тюрьме блатной ломается, а мужик поднимается... Тюрьма, брат, наш дом. Здесь все решается... В комсомоле был, в армии служил, это в общем-то косяк. Но так на судьбе твоей писано было. А эту страницу менты перелистнули. Новая у тебя страница. И пока там правильные записи... Короче, слово за тобой, с нами ты хочешь быть или сам по себе. Можем в мужики записать, никто ничего тебе не скажет. Есть мужики козырные, с которыми не в падлу за жизнь перетереть. Есть дерьмо... Короче, выбирать тебе...
– Мне бы с вами, – нерешительно сказал Ролан.
Он даже не представлял себе, что значит быть блатным. Эти люди сызмальства готовят себя к зоне, знают друг друга: в одном кругу вращаются. Все фишки тюремные знают, с картами на «ты»... А он так, сбоку припека. Ну, подписался за него Гордей, что с того... А может, блатные нарочно притягивают его к себе. Семья у них, конечно, большая. Но, может быть, им не хватает бойцов такого уровня, на который поднялся Ролан в результате многолетних тренировок...
– Ну что ж, считай, что ты принят в нашу семью... В нашу. Наша семья – это я. Немец, которого ты уже знаешь. Вот Пекарь! – смотрящий показал на того самого блатного пацана, который сегодня зачморил поднявшего мыло парнишку.
Здоровяк поднялся со своего места, молча пожал Ролану руку. Не очень-то он рад пополнению.
– Жердь!
Со шконки поднялся высокий, но худой как жердь парень. Лет двадцать семь – двадцать восемь пацану. Он подал Ролану руку, унизанную татуированными перстнями. Туманно улыбнулся, обнажая три дырки в переднем ряду коричневых от чифира зубов.
– Земеля!
Совсем молодой парнишка. Но взгляд, как у матерого волка. Вроде бы хилого сложения, но чувствовалось, что в драке он будет биться до последнего. Где силой не возьмет, там заточкой достанет или зубами в горло вцепится. А зубы у него острые, как у хорька...
– Пыж!
Это был единственный пацан, который по-настоящему был рад Ролану. Открытый взгляд, широкая улыбка. Но впечатление добряка он все же не производил. Углубление посреди наморщенного лба – это знак жестокости.
– Ну вот, считай, что ты с нами. В
– Должны, – пожал плечами Ролан. – Но пока ничего... Будет...
– Кто должен греть? Братва? Родные?
– Я же не при делах на воле был, – покачал он головой. – Какая уж тут братва... Родные должны...
– Ну хорошо. Тогда тебе первое задание. Гордей пишет, что брат Цыган на этап уходит. Подогреть его надо. Денег на «общак» собрать нужно. Улавливаешь момент?
