Из армейской своей жизни, против общепринятого, он не вынес ничего, кроме обостренного чувства власти и желания подчинить. Его никогда не привлекала хрестоматийная уголовщина, всякие там кражи со взломом или без оного, грабежи по темным переулкам, раздевание машин. Он знал нескольких парней, занимавшихся этим, — тупые морды, вроде Черного и Белого, алкоголем заливали они свой страх «залететь». И, как правило, «залетали». Он слышал, конечно, о неких «мастерах» подобных дел, у которых все сходило чисто, но никогда их не встречал и думал, что это, скорее, область легенды, чем правда жизни. Да и с «мастером» надо было начинать в подмастерьях, а он этого никак не хотел. По той же причине не шел и под крылышко родителей в торговлю.
Ему нужна была своя игра! Свой выигрыш! Свое королевство! Свое…
Однажды один его приятель, художник-декоратор с «Мосфильма», вернувшись из киноэкспедиции, рассказал в компании о Заполярье. С массой подробностей, которых никто и не предполагал. Про северное сияние, которое, как недавно выяснилось, повторяет своими изломами контуры побережья, над которым возникает. А почему — неизвестно. Про забойку оленей, что устраивают в начале зимы оленеводы и забивают по тысяче животных в день на льду специально избранного, огороженного толстыми сетями озера, что носит странное, какое-то даже африканское название — кораль. Рассказывал про обычаи промысловиков-охотников, добытчиков песца, белки и прочей, как в старину говорили, «пушной рухляди».
Уходя, приятель подарил Андрею деревянного кетского божка, «алэла» — покровителя дома, завернутого в лоскутки шкур и нитки бисера…
А на следующий день он увидел Лену на перегоне метро «Спортивная» — «Ленинские горы». Он тогда возвращался от женщины, которая четыре года назад была его женой. Они разошлись без скандала, тихо. Так же скучно, как и сошлись. Но продолжали иногда встречаться. Чаще у нее. Болтали о своих романах, не ревнуя. Давали друг другу разные полезные советы. Выпивали чего-нибудь легонького или крепкого, но немного. А наутро расставались улыбчиво и без затей.
Но в тот вечер оба поняли, что это последний раз, Он посидел с час, даже фляжку с коньяком не вынул из плаща. И ушел. Было отчего-то грустно и противно. Может, оттого, что на вешалке висел забытый мужской пестрый шарф. Он все время лез Андрею в глаза, будто орал, издевался беззвучно: «Допрыгался, козел?» А может, потому, что она была суетлива, раздражена и явно ждала кого-то. В кокетливом домашнем халате с распахивающимися полами. В том, что халат был надет не для него, он был уверен. А может, оттого, что действительно все ушло. То малое, что было…
И вот теперь он ехал в метро, глядел на девушку, совсем девчонку, которая смущалась от его пристального взгляда. И вдруг ясно так стало в голове, будто кто всезнающий принялся нашептывать: «…И чего я, в самом деле… Нет, так и пес с ней, и с шарфом, и с халатом… Вот сидит напротив… Очень даже… Что ж ты глазки отводишь, глупая… Такие не надо отводить… Такими надо сверкать постоянно… А может, ты и есть та самая, предназначенная?.. А та, с шарфиком, — случай?.. Сюжет для небольшого рассказа?..»
Он вышел за ней. Сел в автобус. Но держался так, чтобы не попасть на глаза, потому что еще не решил: подходить — не подходить? Она ему потом сказала, что заметила его в автобусе и ей очень хотелось, чтобы подошел.
Он протиснулся за ней, сопровождаемый разнообразными нелестными замечаниями — народу в автобусе было много, и народ ехал с работы усталый. Он опередил ее, соскочил первый и подал ей руку. Она улыбнулась и доверчиво протянула свою.
— Андрей, — сказал он, когда она спрыгнула со ступеньки. Но руку не отпустил. Да она и не отнимала.
— Лена…
…Медвежонка тошнило от голода, тряски, гари солярки.
— Дай ему молока из НЗ, — сказал Смолин Романцеву.
— Последняя банка… Он все слопал…
Смолин терпеть не мог, когда подчиненные указывали ему на несовершенство его приказаний. Взглянул холодно:
— Я что, неясно выразился? Спрашивал, сколько осталось?
— Никак нет, товарищ сержант! — Романцев открыл металлический ящик, где хранился неприкосновенный запас продуктов. Достал и ловко вспорол штыком банку. Налил молоко в крышку котелка, подставил к морде медвежонка.
— Ты вот что, парень, — говорил он при этом, глядя в зверюшкины страдальческие глаза, — либо коньки побыстрей отбрасывай, на шапку определяйся, коли тебе так уж тошно на мир глядеть, либо живи сто лет, но веди себя прилично. Степан! Выйдет из него шапка?
Степан обернулся. Прикинул:
— Еще какая.
— А чего ж эти четверо от нее отказались, а, командир?
— Кто ж его знает, — пожал плечами Смолин. — Жалко, наверное, стало.
— Мужики, смотрите, а снежок-то — тю-тю! — вдруг весело сказал Степа. — Может, и развиднеется…
Действительно, дома поселка проглянули вдруг ясно. Ветер послабел, лишь змеил поземку вдоль улицы.
Внезапно Степа резко крутанул руль — вездеход бросило в сугроб — Романцев подмял медвежонка — тот взвизгнул и, отмахиваясь, царапнул Толе шею.
— Твою дивизию! — схватился за шею Романцев. — А ты, оказывается, паренек неуютный!
— Пантелеев! — Смолин поправил шапку. — Это что еще за шутки?
— Это волк, товарищ сержант, — выдохнув, сказал Пантелеев. — Какие уж тут шутки… Выскочил чуть не под колеса.
— Какой волк… — морщась, проговорил Романцев. — Что ты мелешь…
— Мелет мельница. А я говорю, понятно? — Степа покосился через плечо на Романцева, вынул из кармана куртки индивидуальный пакет и протянул товарищу. — Здесь волков еще щенками приручают. Охранять поселки от диких волков да от медведей…
Смолин тем временем перебрался к Романцеву, достал из ящика НЗ флягу со спиртом, марлевый тампон. Романцев только зубами скрипел.
— Праздником запахло, — побледневший Романцев наморщил нос.
— А ты что — увлекался? — спросил Степа, глядя, как по проволоке между двух столбов электропередачи мчится на длиннющей цепи поджарый волчина, тщась достать клыком стальное непонятное.
— Не, я себя пьяного не люблю. Язык как помело. Про реакцию и разговора нет: трое вполне могут уконтропупить — вспотеешь кувыркаться.
Вездеход шел улицей Полярного. Мимо домиков, стоящих в сугробах, как в оврагах. Мимо ветхой деревянной церкви. Мимо погоста с едва видными из-под снега верхушками черных крестов.
Возле заснеженного чуть не до половины обелиска с красной звездой Смолин сделал знак остановиться.
Вышли. Расчистили рукавицами потемневшую латунную пластинку:
«РСФСР. Братская могила красноармейцев и комсостава 14-го экспедиционного отряда, умерших от болезни цинги 21 человека в начале 1923 года»…
Отдали честь…
…В тот, первый, раз Андрей только поцеловал у нее руку. И все. Большего не хотелось, хотя сам не мог понять — почему?
…Дома он долго ворочался — не спалось, хоть ты тресни. С улицы несся грохот и лязг танковых траков — до ноябрьского парада оставалось несколько дней. Отсветы фар несли по потолку мутное
