династии, издал указ: «В окрестностях дворца все деревья спилить!» И спилили… Очень радикальное средство! Но не будем рассказывать сказки…»
Такой фельетон Гатаева «Терем-теремок».
Решаю, что перебирать все эти бумаги лучше дома, а не в редакции, куда может вернуться Ю. А. Дробышев и увидеть, что товарищ Федоров, который ему «уже вот тут!», еще и в редакционных архивах копается. Спрашиваю позволения у Бурилова. Он позволяет, он ведь тоже не хухры-мухры, а отдел писем как-никак! И может архивом распоряжаться, да! Вовремя для меня Ю. А. Дробышев на него напустился…
Еще спрашиваю, а чем дело кончилось. А дело не кончилось. И Пожарский после фельетона сильно обиделся, писал в редакцию, в райком, прислал даже «открытое письмо тов. Гатаеву». Но старый редактор эту «открытую» глупость «закрыл» и снова Гатаева туда отправил — по следам выступлений. Пожарский человек немаленький — бомбардировать стал. Редактору в выдержке было не отказать… И когда он, редактор, комиссию организовал и приехали из обкома, то многое выяснилось. Например, что подписи жильцов под «открытым письмом» достигались простым: «Подпиши, а то жизни не будет». И наоборот, когда комиссия приехала, тот же Пожарский вызывал к себе тех же жильцов: «Скажешь, что подписала под нажимом, опять же жизни не будет». А той, которая письмо в редакцию организовала… ну, вот это, с которого все началось… так он ей даже выселением грозил из общежития… Там вообще такая история была!.. Дробышев что делал? Он тогда в больницу слег. Язва у него, что ли, обострилась… Но сразу после суда, который редакция выиграла, поправился.
Я вспоминаю Короля Артура и думаю, что он зря торопился-суетился со своей тысячей. Нет, не поставил бы Дробышев фельетон старинного друга Гатаева. Как бы чего…
Да! Комиссия ведь поработала тогда: все факты в фельетоне подтвердились. И общежитие не ремонтировалось со дня основания, и Пожарский среди ночи вламывался к жильцам с обыском — нет ли где мужчин, и сплетни про девиц распространял… А потом, после комиссии, еще и в суд подал за клевету…
— А четки?
— Он же их везде с собой таскал. На первых порах все кресла в редакции протер. Сядет и сидит. И четки мусолит. Курить, говорил, бросает — и с четками легче.
В общем, такая история…
В общем действительно история!
«Главному редактору… Напечатав в вашей газете фельетон «Терем-теремок», вы дали мне право также публично ответить гр. Гатаеву. Сейчас, как мне докладывают, Гатаев тайно, минуя коменданта, поручает отдельным жильцам собрать подписи, обещая за это добиться допуска мужчин в спальные комнаты к женщинам, проживающим в общежитии…»
«ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО А. ГАТАЕВУ… Я, как отец взрослых детей, не допущу разврата в стенах вверенного мне общежития, могущего последовать за последующими в общежитие мужчинами… Как мне доложил комендант и как следует из помещенного в газете пасквиля, вы изложили факты пристрастно, наложив черное пятно на коллектив… Мне не хотелось бы вас пугать, но только есть еще Закон с большой буквы. Как говорят в народе (вы уж извините, я первое слово перефразирую), что напишешь, то пожнешь…»
«Объяснительная. Редактору… от Гатаева А. М….»
«Уважаемая редакция! Пишут вам девушки из общежития нашего города…»
«СПРАВКА о проделанной культмассовой работе за ноябрь месяц в общежитии… Подпись — Пожарский».
Это еще зачем? Вали кулем, что ли?
«Итак, повторный визит. Пожарский в своей тарелке — он у себя в кабинете. Он сидит — я стою. Сядем…»
А это почерк тот же, что и карандашной пародии на пиита. То есть Гатаев. Ну-ка, ну-ка…
«— Я был в общежитии, и меня не пропустили. Направили к вам. Не скажете, зачем?
— Вы непорядочный тип! Вы извратили мои слова! И поступки! Я не желаю с вами разговаривать!
Очень хотелось ему все это сказать. Долго он готовился. Даже перед зеркалом, не исключено, репетировал.
— Тем более непонятно, зачем меня направили к вам. Вопрос о моей порядочности мы сейчас решать не будем. Мне нужно от вас разрешение на вход в общежитие, и только… Непонятно, правда, почему его нужно брать у вас. И почему его вообще нужно брать. Что у вас там за укрепрайон?.. Кроме угроз, редакция от вас никаких внятных ответов не получила. Мне поручено выяснить, какие меры приняты… Судя по рогаткам, которые вы понаставили, это единственные меры.
— От меня вы ничего не получите!
— Прекрасно! Теперь отвлекитесь. Я — не Гатаев, вы — не Пожарский. Я — журналист, прибывший по заданию редакции, вы — начальник ЖКО, обязанный соблюдать все правила положения об общежитиях…
— Как вы могли, молодой человек, написать такое! Да еще накануне нашего большого общего праздника! Это как-то даже настораживает!
Демагог…
— Праздники существуют у нас для того, чтобы сосредоточить внимание на еще не решенных проблемах.
— Это кто сказал?! — Щурится.
— Ленин.
Молчит Пожарский долго. И говорит:
— Да. Правильно. На проблемах. А у меня проблема с пропускным режимом ре-ше-на! Ясно?!
— Ясно. Ваше упорство я могу истолковать как сознательное желание скрыть произвол, творимый вами в общежитии.
— Мал-ладой человек! — переходит он на менторский тон. — Я эти общежития изучил как свои пять! У вас молоко на губах не просохло, когда я сам в общежитии поселился! Вы знаете, что там творится? Вы знаете, сколько лет я в таких общежитиях прожил?!
— Какого же черта, — говорю я, — вы столько лет занимаете должность начальника ЖКО, если считаете, что и внуки ваши должны жить в таких же общежитиях?! Да еще как в каземате — девочки отдельно, мальчики отдельно. И ни-ни — в гости!
Пожарский свирепеет. Вспомнились правила вежливости — приношу корректные извинения, покидаю кабинет…»
Еще в верхнем углу первой страницы было написано: «Послесловие, или Продолжение разговора». Еще на последней странице была редакторская резолюция:
«Алексей! Резко, но иронию потерял. Сушишь, оправдываешься. Мне не нужен протокол. Давай в своей манере!»
Да-а… резок был Алексей Матвеевич Гатаев. Слишком резок. А может быть, резкость эта должна быть вообще абсолютной? Ведь направлена она против тех, кто этого заслуживает…
Как бы завтра не проспать. Интересный разговор будет завтра, по всей видимости…
