— Боже, к чему так требовательно? — Тот, кого назвали «капитан», засмеялся. — Впрочем, это, кажется, ваша национальная черта?
— Вы не лишены наблюдательности, но деньги, которые я вам плачу, не становятся из-за моей требовательности хуже. Извините, но вы меня сами вынудили, капитан, сделать вам замечание. Мне нужны конкретные сведения, а не ваши рассуждения. Я повторяю: ваши выводы?
— Извольте, — сказал капитан. — Он без начинки. Я считаю, что ему можно верить.
— А открытый переход границы — не демонстрация? А чемоданчик с инструментами, заметьте — не для ремонта примусов, а для радио, — это что, наивность, простота душевная или тонкий расчет на то, чтобы сбить с толку всех — и местную жандармерию, и националистов, и нас? И поселился тоже не где- нибудь, а у Мирахмедбая!
— За ним надо наблюдать, не возражаю, — откликнулся капитан после долгой паузы. В высоком тягучем голосе его чувствовалась раздраженность бесконечно уставшего человека, которого мучают расспросами вместо того, чтобы дать отдохнуть. — Он один — это точно. Никаких явок, никаких попыток установить связь. И к нему — никаких сигналов с той стороны.
— Досье вы, конечно, не потрудились найти?
— Нашим о нем ничего не известно. Двое-трое помнят его отца — человека репутации не безупречной. Впрочем, это относится только к коммерческой деятельности генерала Долматова. Он неумело занялся ею после петербургского переворота. Торговал смушками, открыл кинотеатр на окраине столицы, организовал производство конфет, неизменно прогорал и в конце концов перешел обратно в Россию, оставив здесь кучу безутешных кредиторов.
— Под чужим именем?
— Под своим собственным. С большевиками он не воевал, каяться ему было не в чем, но его все же взяли, и он исчез. По одним сведениям — расстрелян. По другим — засекречен чекистами. Вот это и вызывает сомнения. Но сын его с ним почти не жил. Он пропал вскоре после того, как они с отцом вернулись в Ташкент, и лишь теперь объявился на нашей стороне.
— Все-таки сын? — переспросил человек за рулем. — Я в этом не уверен.
— Значит, вам больше известно, чем мне, и разговор наш становится бесполезным. Я пока воздерживаюсь от выводов на этот счет. Можете снизить мой гонорар.
— Не язвите. Мы не только партнеры, но, кажется, и единомышленники.
— Как сказать, — все так же нехотя возразил капитан. — Слава богу, не единоверцы. Вы же, очевидно, лютеранин! А я — православный. — Капитан зевнул и осенил открытый рот небрежным крестным знамением.
— Мы снова отвлеклись. Кому вы его поручили?
— Я сам за ним слежу. — Капитан чиркнул, прикуривая. — А еще — князь Владислав Синяев. Но этот — сугубо доброхотно, из личной антипатии ко всем, кто с «той стороны».
— Вы не могли бы потерпеть? Покурите на обратном пути. Я дам вам настоящую сигару вместо этой вонючей дряни.
— Это меня вдохновляет, — меланхолично откликнулся капитан и погасил папиросу.
— А как Синяев — надежен?
— Разумнее спросить у Синяева, надежен ли ваш покорный слуга. — Капитан снова засмеялся тем же нервным смехом, будто закашлялся. — Покажите Синяеву красного, он его задушит. Обратите внимание: не зарежет и не отравит, а именно задушит, упиваясь предсмертными хрипами.
— А вы поэт, — снисходительно заметил человек у руля и включил зажигание.
Тревожно мигнул красный огонек на пульте, заурчал мотор.
— Благодарю вас, — откликнулся капитан. — Я полагал, вы этого не оцените.
— Сперва я о себе, — сказал Аскар-Нияз и снова наполнил доверху стаканы. — Так велят обычаи предков, а я их чту свято, как все узбеки. Вот с этого, пожалуй, и начнем. Сознайтесь, вас тоже удивляет кое-что во мне! Азиатская физиономия в сочетании с дешевеньким гвардейским жаргоном и прочее. Не возражайте: я знаю. Поэтому с места — в карьер. Я выкормыш Омского кадетского корпуса. С легкой руки Чокана Валиханова[2] туда открыли доступ инородцам. Правда, позаботились, чтобы дворянская нива не засорялась репейником. А проще говоря, исключение делали для тех, в ком были заинтересованы. К примеру — в моем отце. Его звали Ходжа-Нияз, да пошлет аллах блаженство его праведной душе! Он был главным военным поставщиком при дворе светлейшего эмира, да икнется и тому легко. — Аскар-Нияз опрокинул еще стакан и задумчиво пожевал маслину. — Отец закупал для бухарского воинства оружие. От него зависело, с кем заключить сделку — с русскими или с англичанами — и что закупить: ржавые фузеи или скорострельные «виккерсы». Впрочем, оказалось, что практическая разница невелика, но об этом, мой друг, ниже. Итак, отец искренне чтил веру и преданно любил свою несчастную страну, но он многого не знал, и не по своей вине: Европа оставалась для Бухары по-прежнему «терра инкогнита». Как умный человек, отец понимал это. Потому-то он и послал меня, своего младшего сына, в стан кяфиров. — Аскар-Нияз откинулся на подушки. Мундир он снял давно, а сейчас расстегнул на одну пуговицу нижнюю сорочку. Ноги в тонких носках положил на мягкую вылинявшую табуретку. Он много выпил, но говорил тихо, только борозды у глаз стали глубже, да в уголках губ застыла горькая усмешка. — Итак, алльон! Поехали дальше. — Аскар-Нияз задумался. — Что же было дальше? Обыкновенное дерьмо: серое казарменное детство, курение в уборных, муштра и прыщи. Потом в Петербурге — парады, балы — нелепые, мучительные спектакли и, наконец, упоительная офицерская жизнь: пьянки до блевотины, карты до одурения, пошлейшие флирты. Дважды стрелялся: на дуэли, тайком, конечно, а другой раз — сам в себя. Вы?ходили, и снова — бессмыслица, мрак… Потом, слава богу, началась война.
Чадолюбивейший родитель быстро вытребовал меня на персидский фронт. Там я и околачивался, пока большевички не устроили вселенскую заваруху. Выпьем-ка за их погибель. Это пока единственная неприятность, которую мы им можем доставить. Кстати, мне бы хотелось именно от вас услышать, как там сейчас топчут святую Русь комиссары.
— Ну а теперь? — спросил Андрей. Он впервые подал голос с той поры, как Аскар-Нияз начал рассказывать.
Аскар-Нияз фыркнул в ответ:
— Стал, видите ли, негоциантом. Торгую каракулем на подрядных началах. Облапошиваю нищих крестьян, скупаю за полцены шкурки, а с меня сдирает собственную шкуру почтенный Мирахмедбай, да икнется ему спросонья. — Аскар-Нияз откупорил новую бутылку. — Газетам здешним не верю, а западные почти ничего не пишут. Кто-то пустил здесь слух, что медресе у Ляби-хауза большевики или эти, как их, комсомольцы взорвали.
Андрей пожал плечами.
— Я был там недавно, — сказал он. — Все на месте, и базар с куполами, и мавзолей Самани.
— А на минаретах по-прежнему аисты?
— Стоят все так же, поджав ногу.
Впервые за время беседы лицо Аскар-Нияза потеплело. И вдруг он поднял на Андрея изрядно отяжелевший взгляд.
— А вы не пьянеете, — сказал он, словно изобличая в нечестности.
Андрей усмехнулся.
— Счастливая особенность, — ответил он. — Мне самому кажется, я лыка не вяжу, а внешне ничего не заметно.
— Тогда еще по одной. — Аскар-Нияз взял бутылку.
— Ладно, — согласился Андрей. — Только если буду сбиваться, не обессудьте.
В тот поздний час, когда в большом доме Мирахмедбая светилось единственное окно и на занавеске были видны две тени — всклокоченная голова Аскар-Нияза и другой профиль, четкий, нездешний, — в жандармском управлении плотный офицер встал навытяжку перед столом, погруженным в полумрак. Свет, падающий из-под абажура, выхватывал лишь нервные руки человека, который сидел за столом, вертя в пальцах тонкий карандаш. Офицер стоял давно. Он был грузен и покачивался от усталости, но присесть без позволения не решался. Он только вытащил из кармана платок и торопливо отер лоб и полные щеки.
