беспорядочно махать кулачищами во все стороны, ломая и опрокидывая все вокруг себя, не отличая мебели от людей, одушевленного от неодушевленного. Обжора, не осознав опасности, бросился в драку, но был снесен могучим кулаком исполина.
С первыми проявлениями агрессии Костя, схватив за руку, увлек Марину на пол.
— К двери ползи! — прошептал он.
Марина, не поднимая от ужаса головы, поползла к двери, за ней полз Костя. Над их головами рушились книжные полки, в щепы разлеталась крышка письменного стола, хромоногий стул летел в стену и разбивался о нее на мелкие части. Там наверху бушевал ураган. Огромная нога вдруг ударила в пол перед ползущей Мариной, и если бы на этом месте оказалась рука или какая другая конечность, ей пришлось бы полечиться, но Марине повезло. Они выскочили с Костей в прихожую, где ждала их встревоженная Мотя.
— Чего-то он сегодня уж слишком. Я думала пугнуть, а Колян разгулялся, — сказала она, закрывая дверь на ключ. — Ну, через полчаса-то успокоится.
Марина накинула пальто и туфли, которые дала ей Мотя, и они втроем спустились на первый этаж. Вряд ли Обжора будет искать Марину в этом же доме, если вообще сможет кого-нибудь искать после знакомства с буйным Коляном.
В этой двухкомнатной квартире на первом этаже Колян жил со своей матерью — худенькой маленькой старушкой с седыми волосами — звали ее Татьяна Владимировна. Она была единственной, кто мог успокоить сына, — к ним даже санитары приезжать отказывались. Буйный Колян возбуждался при виде шприца и тогда уж мог бузить сутки напролет, если Татьяна Владимировна его не успокаивала. Мотя, зная об этом, показала ему шприц и повела к себе в комнату.
Мебель в квартире была частично изломана, старушка усадила всех пить чай. Костя с Мотей были совершенно спокойны и даже веселы, но Марину все еще тряс озноб, то ли от страха перед Обжорой, то ли переволновалась, когда ползла к двери. Ласковая старушка сказала, что сынок ее человека никак убить или покалечить не может, потому как удары у него хоть и сильные, но мягкие и поэтому оглушающие больше — в худшем случае сломает чего, а так все больше ушибет до синяка. Оттого и мебель так ломается, что починке потом подлежит. Другое дело, если предмет разобьется, тут уже только в склейку, а мебель всю потом можно отремонтировать.
Марина, которая выползала из-под буйства Коляна, с трудом верила в то, что там в разоренной комнате можно будет что-нибудь починить и склеить, но не стала высказываться по этому поводу.
— Теперь, пожалуй, пойду за Колюней, — сказала старушка, по-деревенски переворачивая пустую чашку вверх дном. — А-то он так может сутки напролет гулять. Настоящий русский человек. Энергии-то много, спасибо Косте с Мотенькой, хоть позволяют иногда у себя порезвиться. Погулял и будет.
Мотя дала старушке ключ от комнаты, и та пошла за сыном.
— А она сама-то не боится? — спросила Марина.
— Больше никто не может успокоить Коляна, — сказал Костя, зевнув. — Он санитаров десятками разбрасывал.
— А для здоровья ему полезно энергию выплеснуть, вот мы иногда ему и разрешаем у нас в комнате энергию растратить, — Мотя улыбнулась.
— А за это нас бабушка вареньем угощает, — добавил Костя.
— Татьяна Владимировна его сюда приведет? — с ужасом спросила Марина. — А Обжора за ними не увяжется?
Костя и Мотя прыснули со смеха.
Через двадцать минут вернулась Татьяна Владимировна с Коляном. Он был совершенно тихий и ручной и исполнял все команды матери с охотой.
— Хорошо погулял, — сказал он. — Ничего не помню.
Обжора очнулся, когда за окном было уже темно. Он поднялся с пола и оглядел незнакомую комнату с переломанной мебелью. Все тело болело, кружилась голова. Что здесь произошло, он не помнил. На диване сидел Витек и, держась за грудь, кашлял натужно. Обжора ощупал себя — нет ли переломов — потом обследовал Витька, в то же время мучительно вспоминая, как он здесь оказался. Деньги и документы были на месте, но что за смерч прошел в этой комнате, и как они остались живы было непонятно. С большой осторожностью Обжора с Витьком выбрались из квартиры и спустились по лестнице. Рядом с парадной обнаружился Фольксваген Обжоры, значит, приехали сюда сами. Но зачем?
Всю дорогу до дома Обжора пытался хоть что-нибудь вспомнить, но безрезультатно.
Глава 13
День всех влюбленных
Это была восхитительная ночь. Лучшая ночь из всех, какие были в жизни Максима. Матильда была обворожительна. В любовном восторге забывалось все — ее чрезмерная полнота, дикие вопли, которыми она оглашала весь дом… все это с легкостью ей прощалось. Максим знал, что это последняя их ночь, знала и Матильда. Завтра в День всех влюбленных их ждало нечто особенное и неповторимое. Слияние навсегда, навечно. Только под утро Максим поднялся к себе на второй этаж отдохнуть перед завтрашним торжеством. Ему казалось, что он тотчас заснет, но не тут то было. Как только он лег в постель — сон пропал. Он ворочался, стараясь думать о хорошем, но в голову лезли всякие ужасы. Вернее не ужасы, но смущения. В глубине души Максим не был уверен, что Обжора поступит так как обещал и приготовит Матильду, а не его самого. Возможно, это просто хитрый трюк, при помощи которого Максима решили утешить, а потом, бац, и ты в духовке, а потом и в желудках членов Клуба петербургских гурманов. Он понимал, что для влюбленных особенной разницы нет, но на всякий случай пистолет положил под подушку. Максим знал, что все решается ранним утром, и уже не сомкнул глаз, прислушиваясь к каждому шороху. Вот почудились шаги возле лестницы, ведущей к нему на второй этаж. Он на цыпочках подбежал к окну и долго смотрел вниз на дорожку, сжимая горячую и влажную рукоятку пистолета, пока ноги не замерзли. Тогда он забрался в постель и, не зажигая света, сидел, согревая ледяные ноги под одеялом. Потом снова вскакивал, проверял задвижку на двери и снова залезал в постель. Так в тревогах прошел остаток ночи.
Около пяти утра кто-то вскрикнул в доме, или это только почудилось Максиму, но он почему-то сразу вдруг успокоился и даже задремал сидя. Но, увидев страшный сон, проснулся. На улице светало. Он открыл окно и принюхался, с кухни тянуло аппетитным дымком. Кухня располагалась на заднем дворе за деревянным забором, туда никто не ходил кроме Обжоры, Витька и повара. Вчера Сергей прислал нового повара — рыжего парня маленького, щуплого, закомплексованного. Он имел вид человека, который всех на свете ненавидит. Максим тогда еще подумал, что скоро ненависть его пройдет, что скоро он будет любить людей, потому что их нельзя не любить: люди это самое лучшее, что есть на земном шаре вместе со своими недостатками и достоинствами, со своими индивидуальностями и уродствами. Каждый из них даже не предполагает насколько он хорош, хорош по-своему — какой-то своей особенной прелестью. И уж если ты смог полюбить людей, то это останется с тобой на всю жизнь и не уйдет никуда — только со смертью. Когда Максим видел таких обозленных людей, как этот повар, ему так и хотелось сказать им: 'Любите друг друга, вы особенные, на земле нет плохих людей, всякий из вас прекрасен и уникален. За что же вы ненавидите друг друга?'
Когда-то до знакомства с Матильдой, до того, как эта прекрасная женщина открыла ему себя и мир, Максима тоже раздражали люди — их запах в метро, их тупость и злоба, козни, которые они строили на работе, их ненависть и ублюдство. Как можно любить этих омерзительных существ? Ну, допустим, одного или двух из них, пожалуй, можно терпеть. Допустим даже, что можно любить женщину, двух женщин или ребенка… но всех их! Это мерзкое стадо! И только попав к Матильде, он понял, что такое настоящая ничем не замутненная любовь к людям, к человечеству и к каждому в отдельности.
Гости стали собираться к пяти часам вечера. Первым пришел Феликс Моисеевич. Он притащил с собой две большие сумки, поставил в углу, а сам, заложив руки за спину, стал прохаживаться по гостиной, иногда
