– Вы его знаете? – спросил дежурный.
– Это мой товарищ.
– Позвоните ему и все расскажите.
Он отвел Леню в комнату с телефоном. И тот поведал мне эту печальную историю. Все дело в том, что я много писал об этом отделении. Несколько раз выступал у них, и у нас сложились теплые отношения, которые длятся по сей день. Даже мой фильм «На углу у Патриарших» и его продолжение «Опер с Патриарших» снимался в этом отделении.
Я позвонил начальнику.
– Понимаешь, – сказал он мне, – это операция не наша.
Чье это дело, мне объяснять было не надо.
– Да пошли они, – сказал мой милицейский друг, – я его сейчас выпущу.
И выпустил. После смерти Суслова идеологический террор несколько ослаб. Ну а через три года вообще началось время полной свободы.
Несколько дней назад я шел по Армянскому переулку. В доме, где целую жизнь назад мы искали зеркало в окне первого этажа, разместилось некое АО с мудреным названием. У подъезда топтались мордатые охранники.
Я вспомнил ту ночь, фильм «Последнее танго в Париже» и подумал: хорошо, что сегодня не надо ставить никаких маяков на окна, чтобы посмотреть кино или почитать хорошую книгу.
А может, это опять повторится?
«Сучья» зона
Это странное двустишие в 46-м году притащил к нам в класс Леха Бабушкин из Большого Кондратьевского переулка – великовозрастный бездельник, ему к тому времени сравнялось уже пятнадцать лет. Он дважды оставался на второй год.
Два его старших брата, приблатненные паханы, торговали билетами у кинотеатра «Смена». Они курили папиросы-гвоздики, носили кепки-малокозырочки и страшно хотели походить на настоящих блатных. Но вместе с тем ребята они были не вредные и к младшим не приставали.
К концу уроков братья приходили на школьный двор, в ожидании Лехи сидели в угрожающе расслабленных позах и учили малышей, из чего лучше сделать биток для замечательной игры в «расшибалку» или «пристенок».
Черт его знает, почему на многие годы память сохраняет совершенно ненужные фразы, четверостишия, поговорки. Двустишие Лехи Бабушкина надолго прописалось в наших головах, мы употребляли его без всякой нужды и смысла, словно детскую считалку.
Однажды на уроке физкультуры, когда мы с лихим приговором «письмецо от внука…» прыгали через «козла», Леха Бабушкин с некоторой долей высокомерия спросил меня:
– А ты знаешь, что такое в лагере жить как «сука»?
– Плохо жить, наверное.
– Нет, кореш, это значит быть ссученным.
– Как так?
– Потом поймешь, – снисходительно сказал Леха и пошел курить в туалет.
Я остался в полном недоумении. Мы, военные мальчишки, выросшие в районе Тишинки, считали себя крупными знатоками блатной «фени» и, естественно, старались между собой говорить именно на этом языке. Нам казалось, что он прибавляет нам не только независимости, но и делает равными с кучей приблатненных, крутящихся в нашем районе.
Мы «ботали по фене», понимая значение слов, но часто не зная их истинного смысла. Так и осталась для нас непонятной трогательная история про дядю Федота и его несчастного внука.
В 1959 году журнал «Молодой коммунист», в котором я работал, послал меня в Сталине, на Украину. Тогда шахтерскую столицу Донбасса еще не переименовали в Донецк, город был консервативен, шахтеры считались трудовой гвардией, покойный генералиссимус относился к ним с особым вниманием, поэтому, помня беспорядки в Тбилиси в 1955 году при попытке снять памятник Сталину, начальство не торопилось переименовывать город.
Задание у меня было полностью в духе того времени. Пару лет назад Никита Хрущев случайно прочитал письмо, присланное ему одним зловредным уркой. Он писал о том, что благодаря историческому решению партийного съезда жизнь его блатная пошла наперекосяк и решил он честно строить коммунизм, только вот как, он не знает.
Хрущев принял «вора в законе», долго беседовал с ним и потребовал от Дудорова, тогдашнего министра внутренних дел, начать кампанию по перековке уголовного элемента. Тема была новая, открытая после многих лет умолчания. Владимир Басов поставил прекрасный фильм «Жизнь прошла мимо», воплотив на экране историю рецидивиста по кличке «Акула», бежавшего из лагеря и занявшегося привычным делом. Но вокруг была иная жизнь, наступившая в нашей стране после исторического XX съезда партии, и он принял эту жизнь сердцем и добровольно отправился обратно в лагерь. Блестящий очеркист Леонид Почивалов начал публиковать в «Комсомольской правде» куски своей прекрасной документальной повести «К людям», в которой также описывал трагическую судьбу человека, ставшего за черту.
Как известно, новое – это несколько подзабытое старое, и все радостно, под лучами «оттепели», забыли, что наш главный правовед Иосиф Сталин уже проводил перековку после строительства Беломорско-Балтийского канала. Чем это закончилось, могут достаточно подробно рассказать оперативные сводки Главного управления угрозыска страны.
Но тогда об этом никто не думал, у социализма в ближайшие дни должно было появиться «человеческое лицо».
Итак, Сталине, по-своему элегантная столица Донбасса. Был август, и город стоял укрытый зеленью, по вечерним улицам гуляли нарядные пары. Это была не московская бродвейская тусовка. Выходили пройтись серьезные мужики, с руками, покрытыми антрацитовой копотью, и их жены, крепкие дамы в цветастых платьях.
Мой друг Игорь Скорин дал мне телефон начальника утро Сталине полковника Пурмиля. Я позвонил ему, мы встретились.
– Знаешь, – сказал мне Пурмиль, – ты очень осторожен будь со своим будущим героем, сложный он человек. Непростой. У меня есть некоторые документы, касаемые его дел, я тебе дам их посмотреть. Ну а переговорить с ним никаких проблем не составляет, колония находится прямо в городе. Завтра я начальнику позвоню – и встречайся со своим Глебом Варфоломеевым по кличке «Капитан».
– Неужели лагерь прямо в городе? – удивился я.
– А это «сучья» зона.
Я впервые слышал такое наименование места заключения. Тогда я еще только начинал работать в уголовной теме, милицейскую службу знал, как мне казалось, достаточно неплохо, а вот по зонам ездить не приходилось. Скажем так: это была моя первая ходка в мир за колючей проволокой.
Следующим утром я был в колонии. Встретил меня начальник, высокий худощавый подполковник. Вместе с «кумом», начальником оперчасти колонии, они напоили меня чаем с замечательным вкусным хлебом, который выпекали прямо на зоне, и домашним копченым салом.
– Варфоломеев этот, – несколько неуверенно сказал начальник колонии, – человек необычный,
