Каверина.
К политике Каверин относился равнодушно, я даже не уверен, читал ли он газеты, может быть, просматривал иногда «Литературку». Лидия Николаевна была более в курсе новостей, иногда чем-то возмущалась, Вениамин Александрович отмахивался: ерунда все эти съезды, пленумы, доклады, конференции, сплетни, в литературе есть только книги. Радовался любой удаче у других и себя осознавал не только русским писателем, но и русским человеком. Сказал мне однажды:
– Какие мы с вами евреи? Русаки мы, русаки…
– Попадись мы Гитлеру, – ответил я, – он бы разобрался, кто мы такие.
– Да, конечно… И у нас антисемитов хватает… Астафьев, Белов, Распутин… Между прочим, Златовратский, Каронин, Левитов тоже о деревне писали, разве хуже были? И я говорю не о них, а о себе, о своем самоощущении, я не мыслю себя вне русской литературы. Да и вы, Анатолий Наумович, не существуете вне ее.
– Безусловно. Но с пятым пунктом в паспорте.
– Паспорт… Это внешнее, не обращайте внимания. Мыслима ли русская культура без Левитана, Рубинштейна, Антокольского, Мандельштама?..
Максим Горький писал юному Каверину: «У Вас есть главное, что необходимо писателю: талант и оригинальное воображение, этого совершенно достаточно, чтобы свободно отдать все силы духа Вашего творчеству. Наперекор всем и всему оставайтесь таким, каков Вы есть».
Как ни относись к Горькому, у него не отнимешь умения угадывать талант, поощрить его добрым словом, напутствовать главным: «Оставайтесь таким, каков Вы есть». Способность оставаться самим собой – это не консервация таланта, а развитие его самобытности. Наперекор времени Каверин остался таким, каков он есть. Потому и прослезился тогда в декабре 86-го года, потому и утешил: «Напишете об этом новый роман». И я в ответ сказал ему правду – Таня вела дневник. Эпопея с публикацией «Детей Арбата» описана день за днем.
Тяжелые дни… Журнал предъявлял мне новые требования.
– В таком виде цензура не пропустит, – тихо и печально сказал Теракопян. – Мы бессильны. – И осторожно добавил: – Вы можете сами позвонить Яковлеву?
– Нет. С Яковлевым говорить больше не буду. Я сделал все, что он требовал, и даже больше.
Резкий разговор произошел с Баруздиным.
– Это черные дни моей жизни, – сказал я, – вы режете по живому. Но это черные дни и для журнала, – вы уничтожаете литературу.
Он закрыл лицо руками:
– Не рви мне сердце. От купюр роман не пострадает. Потерпи. Дай пропихнуть апрельский номер, дальше пойдет легче.
– Нет! Показывать в апреле фигу я не намерен.
Я дошел до последней черты, уступать дальше невозможно. Очередное маневрирование Горбачева? Я не могу и не желаю быть объектом их разборок. Я прошел уже через все возможные и невозможные мытарства, унижения, через надежды и разочарования, и теперь, когда цель казалась достигнутой, опять все срывается. Что ж, закончим этот этап, начнем следующий.
Я составил «Справку об изменениях в романе А. Рыбакова „Дети Арбата“», длинную, подробную, обстоятельную. Суть ее заключалась в том, что роман сокращен на 202 (!) страницы, касающиеся Сталина, репрессий, лагерей, раскулачивания, коллективизации, оппозиции, органов безопасности и так далее.
Мучительное было занятие – еще раз коснулся ран, нанесенных роману. Но справка необходима. Пусть показывают ее, кому сочтут нужным. Ни на какие поправки я больше не пойду.
Отвез справку в журнал и поехал на встречу бывших учащихся МОПШКи – школы, где я когда-то учился.
Встречи проводились ежегодно, я был на них раза два-три после войны, потом не ходил. Все там мне незнакомы, моложе, – выпускники тридцатых – начала сороковых годов (во время войны школу закрыли); с моими сверстниками, с теми, кто остался жив, за тринадцать лет своих скитаний потерял связь. Я никого не узнавал – постарели, а они меня узнавали по портретам в книгах, мне было неловко, выходит, они меня помнят, я их нет. Меня просили выступить, я выступил раз, другой, потом отказался, не мог повторять каждый раз одно и то же. Мой отказ их обидел. В общем, последние 20 лет не был ни на одной встрече, отговаривался: уезжаю, нездоров, занят… Мне и звонить перестали. А вчера внезапно позвонили, я сразу согласился – потянуло вдруг, и вот еду.
Настроение скверное. С романом остается только одно решение – заграница. Последствий я не боялся. Вышлют нас с Таней или заставят уехать, не мы первые, не мы последние… Зато роман сохранится.
И все же что-то свербело. Этот шаг я мог предпринять 20 лет назад, роман существовал бы уже 20 лет, и я был тогда на двадцать лет моложе, освоился бы там легче, чем сейчас, когда мне 75. Но я ждал, терпел, хотел опубликоваться на родине, не мог оторваться от своей страны.
А где она, моя страна, и что такое моя страна? Кровь и ужас сталинского террора, мрак и тупость брежневского маразма? Обкомовские выдвиженцы Горбачев, Лигачев, Ельцин?
Моя страна была в войну, когда мы защищали родину, была в юности, когда нас воодушевляла великая идея. К той стране я и хотел прикоснуться, потому, наверное, и поехал в свою старую школу.
Обыденский переулок на Остоженке, белая церковь возвышается против школы, знакомое трехэтажное здание во дворе, вместо школы здесь теперь воспитательный центр, вместо классов и лабораторий – запертые кабинеты. Открыт только бывший наш спортивный зал, там стоят стулья и скамейки, есть возвышение для президиума, трибуна для ораторов, все как положено в советском учреждении.
Зал и коридор полны пожилых людей, регистрируются, записываются, обнимаются, целуются. Праздник! Но опять ни одного знакомого лица.
Я зарегистрировался, назвал свою фамилию, тут же ко мне подошла симпатичная женщина с приветливым лицом, представилась:
– Ильина, Ольга. Это я вам звонила. Идемте в зал, покажу экспозицию.
На стендах фотографии разных периодов жизни школы, портреты преподавателей, учеников, погибших в войну или в сталинских лагерях, стенгазеты разных лет, отдельно на стендах стоят книги – труды тех, кто здесь когда-то учился, в их числе и мои. Много сил надо положить, чтобы все это собрать, разместить, развесить в зале, а после встречи снова собрать.
– Где вы все храните?
– Обещали нам здесь маленькую кладовочку, а пока держим с подругами дома.
Я часто встречал таких вот энтузиастов памяти, оказались они и в МОПШКе – Ольга Ильина и ее помощницы, просто одетые женщины, в недорогих кофточках, ищут по всей стране выпускников школы, переписываются, собирают материалы, документы, звонят, организовывают встречи, рассылают приглашения… Что подвигает их, заставляет тратить время, обременять себя заботами, затрачивать такие усилия, а часто и деньги из своего скудного заработка или пенсии? Неизбывная память о собственной юности, о своем поколении? О том же и мои книги. Потомки помнят только наши заблуждения. Ну, а мы будем хранить память о том, что настоящего сделали в жизни.
Наконец все уселись. Мест в зале не хватило, сидели в проходах, в коридоре, стояли в дверях.
В президиуме организаторы встречи. Председатель Ольга Ильина открыла собрание, сказала несколько теплых слов. Потом началась перекличка: «Выпускники такого-то года, встаньте!» И выпускники, пожилые, старые, совсем старые, вставали, таким образом узнавали друг друга. Выкликнули выпуск двадцать восьмого года. Встал я один. Печальное зрелище. Никого из моих одноклассников не было в живых. А я их помнил мальчишками, девчонками, и мне казалось в ту минуту, что сошли они в могилу именно такими, какими я их помнил, другими их не знал. И я подумал, что за моей спиной уже длинный ряд могил. Родных, близких, друзей моего детства, юности, с кем учился, работал, кого любил и кто меня любил, с кем пировал, с кем горевал, с кем вместе воевал, с кем дружил в литературе – все это живое, кипучее, полное надежд, все это позади, этого уже нет и никогда не будет.
Но их судьба – это история страны, народ не имеет права забывать своих сынов. Этому служит и мой роман – история поколения детей Революции, переживших крушение ее идеалов, превращенных в лагерную пыль в тридцатых, погибших в сороковых на полях войны. Их безымянные могилы раскиданы от Колымы до Берлина. Вместе с ними ушли в небытие их мечты, песни, повержены знамена, осенившие их
