а раздел, посвященный событиям конца года, озаглавлен «Раскаты грома».
Ситуация, по словам Горбачева, состоит в том, что страна разделена на два лагеря, грубо говоря, на «партноменклатуру» и «демократов».
Цитирую:
«Оба фланга начали осуществлять свою далеко рассчитанную стратегию… Две группы заговорщиков вели подкоп под Кремль, стараясь опередить друг друга…»
Что делали «демократы»:
«В январе и феврале 91-го года велся в полном смысле артиллерийский обстрел позиций союзных властей… Наиболее одиозные публикации содержали прямой призыв к неповиновению и сопротивлению».
Ельцин «выступил с сенсационным заявлением по телевидению, потребовав немедленной отставки Президента СССР… Его речь была переполнена грубыми, оскорбительными замечаниями по моему адресу. Руки дрожали… не владел полностью собой и с усилием, натугой читал заготовленный заранее текст».
«В своем выступлении в Доме кино Ельцин уже призывал своих сторонников „объявить войну руководству страны, которое ведет нас в болото“… Горбачев „обманывает народ и демократию“».
«Если Председатель Верховного Совета России призывает идти войной на Президента СССР, то добра от этого стране не будет».
Действовала и «партноменклатура»:
«На апрельском Пленуме дело дошло до требования смены Президента».
«Депутаты с подачи Павлова и при сочувствии Лукьянова начали муссировать тему введения чрезвычайного положения в стране».
«В Смоленске собрались партработники… В их выступлениях содержались резкие выпады против Политбюро, в первую очередь против генсека, призывы к чрезвычайным мерам спасения страны».
И, наконец, вывод Горбачева: «Обстановка тяжелейшая, нужны неординарные меры».
Какие же неординарные меры предпринял Горбачев? Улетел в Форос.
«31 июля в Кремле состоялся прием Буша… Ельцин и Назарбаев направились к Президенту США… последовали горячие клятвенные заверения, что они „сделают все для успеха демократии в этой стране“… Конечно, это уже выходило за всякие рамки. Это был сигнал Президенту СССР – предстоят нелегкие времена».
Как же отреагировал Горбачев на этот сигнал? Как встретил нелегкие времена? Отбыл в Форос.
«Месяцы, недели, даже дни по их значению и последствиям становились равными иным столетиям».
Как же повел себя Горбачев в эти роковые дни? Умчался в Форос.
«Возможность острого столкновения между силами обновления и реакцией я допускал».
Как же предотвратил президент столкновение? Все так же, улетел в Форос.
Почему не остался в Москве, где друг другу противостояли два враждебных лагеря, готовые к схватке? Логично только одно объяснение. Не знал, чья возьмет, потому и поспешил в Форос. Победит партноменклатура – возвратится в Москву как ее глава, Генеральный секретарь партии. Одолеют «демократы» – вернется как законный, признанный всем миром президент.
Победили «демократы». Горбачев вернулся в Москву, осудил гэкачепистов и отказался от партии, в которой состоял сорок лет и которая вознесла его на вершины власти. «КПСС свою историческую роль отыграла и должна была уйти со сцены». Однако не помогло. Ельцин распустил СССР. Генсек остался без партии, президент без страны. Перехитрили его Шахрай с Бурбулисом – авторы документа о роспуске СССР.
Конечно, обиделся. «Никаких проводов не было. Никто… мне не позвонил ни в день ухода, ни после – за три с лишним года». И народ не вспомнил: на президентских выборах 1996 года Горбачев даже одного процента голосов не набрал. Но, уходя, предъявил требования.
По свидетельству Ельцина: «Список претензий Горбачева – его „отступная“, – изложенных на нескольких страницах, был огромен. И практически весь состоял из материальных требований… Пенсия в размере президентского оклада с последующей индексацией, президентская квартира, дача, машина для жены и для себя… Фонд… Охрана… Его расчет был очень прост: раз вы так хотите от меня избавиться, тогда извольте расплатиться…»
Отстраненный от власти бывший донецкий слесарь Никита Хрущев ничего не требовал, не просил, дожил свой век простым пенсионером. Наградой ему было то, чего он добился: «И все-таки моя заслуга перед историей в том, что меня уже можно было снять простым голосованием» (а не расстреляли, как было бы при Сталине). Думал о том, что сделал для страны, а не о том, как бы побольше благ сорвать. Хрущев верил. Пусть в миф, утопию, недостижимую идею. Но верил. И потому сумел достойно уйти. Горбачев ни во что не верил. Записываясь на Московском телевидении в конце декабря 1992 года, сказал: «Коммунизм – это утопия, придуманная схема волюнтаристская, прокрустово ложе, куда хотели загнать такую огромную страну!» И это говорит руководитель коммунистической партии! Бывало ли подобное в истории идейных, религиозных, духовных движений человечества?
Я никогда не состоял в партии. И все же не бывшему Генеральному секретарю КПСС осуждать коммунизм. Впрочем, стоит ли удивляться? Эта КПСС – детище Сталина и Брежнева.
Не будем замалчивать заслуг Горбачева. Гласность, свободные выборы, не расстрелял непокорный российский парламент, не ввел танки в уходящие республики, как это было сделано в Чечне. При всех ошибках, просчетах, недостатках это говорит все же о человечности Горбачева.
Я лично многим ему обязан. При Горбачеве вышел роман, пролежавший в моем столе двадцать лет. В меня, как и в других писателей, Горбачев вселил большие надежды. Мы помогали ему, как могли. Тем печальнее результат. Поставленная историей перед Горбачевым задача оказалась ему не по плечу, он не сумел преодолеть собственный характер, не устоял перед мишурой власти. И был отстранен от дела, которое так хорошо и значительно начал. Я часто испытываю к нему чувство сострадания. Но разве может жалость к одному человеку сравниться с болью за разрушенную страну и обездоленный народ?
Какой урок оставил Горбачев? Тот же, что и его предшественники. Тоталитарная система приводит к власти одного человека, от него зависит судьба страны и народа. Это влечет за собой неизбежную катастрофу, заканчивается трагедией.
37
Ожидая выхода апрельского номера «Дружбы народов», я продолжал работать над следующим романом, назвав его «Тридцать седьмой год». Баруздин возражал: «Газеты талдычат изо дня в день – тридцать седьмой, тридцать седьмой… Придумай что-нибудь свое». Доля истины была в его словах. «Тридцать седьмой год» превратился в расхожее обозначение сталинской эпохи, употребляемое к месту и не к месту. Кроме того, к будущему году я роман закончить не успею, редакция настаивала на публикации хотя бы первой половины. Решили так – назовем его «Тридцать пятый и другие годы», а будет готова следующая книга, дам ей новое название и под ним объединю в отдельном издании обе части.
Торопливость была мне не по душе. Но журнал наседал: осень, подписка со ста тысяч поднялась до миллиона с лишним – читатель ждал продолжения романа.
Известность «Детей Арбата» опережала их публикацию. «Огонек» напечатал отрывок из романа. «Весь наш театр читает», – сказала Юля Хрущева. Посыпались письма, от корреспондентов не скроешься. Приехала группа знаменитого американского телевизионного комментатора Майка Уоллеса из еженедельной программы «60 минут». На следующий день – телевидение ФРГ, затем финское, потом опять немецкое, но другой канал. Коковкин и Скорик из Художественного театра привезли наметки пьесы. Я им читал монологи Сталина из романа, они сказали: «Кончится тем, что вы сами будете его играть». Несколько кинорежиссеров предлагают экранизацию «Детей Арбата». Еременко, директор издательства «Советский писатель», куда я передал рукопись, сказал при встрече (в Переделкине живет напротив нас): «Отдаем художнику на иллюстрацию». И, конечно, звонят «братья-писатели», приходят, приезжают, сообщают новости. Главная – на совещании руководителей средств массовой информации Горбачев держался очень прогрессивно (предстоял приезд в Москву английского премьера Маргарет Тэтчер).
