Жаклин Арпман. Отец детей своей матери. Рассказ
Я не стану хоронить брата. Пусть достается стервятникам. Я каждый день хожу к городским воротам, смотрю на его гниющие останки и плюю на труп. Народ Фив недоумевает: погребение брата — мой долг, честь семьи требует, чтобы я принесла себя в жертву, а значит, я нарушу запрет Креонта, Полиник[1] упокоится с миром, меня казнят, и моя душа будет бродить вокруг тела, которое никто не предаст земле. Над всеми женщинами довлеет страх, ни одна не осмелится преступить закон. Кто-то кормит грудью, у других — малые дети, у третьих — немощные мужья, а я — девственница, и никто обо мне не заплачет. Антигона обязана исполнить долг перед предками, себе же она ничего не должна. Меня учили, что я — всего лишь посредница между моим отцом и моими будущими сыновьями, которым передам по наследству кровь нашего рода. У нас с сестрой разное предназначение: забота одной — потомство, долг другой — упокоение брата, мне предопределена смерть, Исмена родит детей. Будь я на месте сестры, предпочла бы бесплодие, повиновение не по мне. Мне нет дела до братьев, эти спесивые глупцы вечно гнали меня прочь, не желая принимать девчонку в свои игры. Теперь их стенающие души кружат надо мной, умоляя бросить горсть земли на разлагающуюся плоть Полиника, а я лишь улыбаюсь в ответ. В глазах Креонта я вижу сомнение, но меня это не волнует. «Тебе нечего опасаться», — так я ему сказала, но он не поверил. Креонт уверен, что я сохраню верность роду, что зов крови окажется сильнее страха. Царь жаждет моей смерти: я не покорилась, и он усмотрел в этом покушение на свою власть и богатства. Как он ошибается! Мне не нужны ни трон, ни судьба правительницы, ни смрадная гибель Креонта. Я не хочу умереть девственницей, но мне противна и мысль об огромном животе, опухших ногах, отвислых грудях и родовых муках. Молодые мужчины желают меня, и я могла бы стать женой одного из них. Они родовиты, богаты и с радостью не раз оплодотворили бы меня. О, каких прекрасных отпрысков благородных кровей я могла бы произвести на свет! Какое славное будущее определила бы им судьба! Войны, богатая добыча, распутные женщины, нога на горле врага и меч в руке, вскинутой вверх в победном жесте! Я не подчинюсь их воле и не умру во имя Полиника, но и жить по чужим правилам не стану. Мой отец однажды уже сбил меня с пути, когда взял за плечо и сказал, глядя в пустоту окровавленными глазницами: «Ты поведешь меня сквозь тьму, дочь моя». Мне следовало вырваться и убежать, но я была слишком молода, кровь внушала мне ужас, а жуткие крики Эдипа эхом отзывались в душе. Я давно ненавидела отца и возрадовалась, когда он ослепил себя: его липкие взгляды больше не будут пугать меня, руки перестанут воровато шарить по моему телу. Отец всегда смотрел на мир исподлобья, и никто не знал, какого цвета у него глаза. Когда царь был рядом, все вокруг тонуло в непристойности, как в грязной воде. Я стояла перед ним, закутанная в плотные накидки, но мне казалось, что я обнажена, а чресла мои разверсты. Мои братья тоже не чувствовали себя в безопасности — с ними он вел себя еще разнузданней. Иокаста не так боялась, что муж совратит сыновей, ведь от этого детей не бывает. Исмена очень глупа, она долго не понимала, какая опасность ей грозит, и часто оставалась с отцом наедине. «Невозможно! — говорила она мне. — Он наш отец!» Но однажды прибежавшие на крик служанки обнаружили ее голой под Эдипом. Пол вокруг был залит поганым семенем, давшим жизнь дочери, над которой царь задумал совершить насилие. Девушки оторвали рыдающую Исмену от Эдипа и унесли в покои. И вот что странно: после того случая меня она стала бояться больше, чем отца. Исменупугала моя проницательность. Предупреждения об опасности сестра принимала за пророчества. Я замечала, что она наблюдает за мной, когда я говорю с братьями, и, прежде чем подойти, ловит мой взгляд, словно спрашивает совета. Я смеялась над Исменой, не умевшей разгадывать поступки мужчин, и, чтобы окончательно ее запутать, прижималась к Этеоклу или нежно целовала Полиника. Они на мой счет не заблуждались, но приходили в бешенство из-за того, что я использую их для обмана невинной девочки, и тогда, в отместку, старший брат изображал страстные объятия, а младший впивался губами в мой рот, и я убегала с негодующими криками, что окончательно запутывало Йемену. Такими были наши игры. Я презирала братьев: им нравились глупышки, над ними было легче взять верх. Невелика честь — оказаться умнее девушек, которых если чему и учат, так только петь и вышивать! А разве девушке нужно уметь что-нибудь еще? — удивлялись мои братья. Я никогда не любила Этеокла и Полиника, но и бояться их не боялась, так что до серьезных ссор дело не доходило. Случалось, они защищали меня от нашего отца, когда я была совсем маленькой и не удивлялась, что он щупает меня между ног. Один толкал и отвлекал Эдипа, другой прогонял меня в гинекей. Повзрослев, я заставила педотриба[2] дать мне несколько уроков и научить обороняться. Мы встречались по ночам в дальнем конце сада, и я была прилежнейшей из учениц. В десять лет я уже могла защитить себя, но так и не поняла отца, как ни пыталась. Эдип был трусом и отводил взгляд, когда я смотрела ему в глаза. А Иокаста неусыпно следила за своим молодым мужем.
У Эдипа никогда не было любовницы, только Иокаста. Служанки, воображавшие, что им удалось соблазнить царя, заблуждались. Эдип не упускал случая пощупать девушку в нише, чулане или алькове, но ни разу не довел дело до конца. Он был верным супругом, хотя тщательно скрывал это от окружающих. Очень долго репутация царя оставалась дурной, как он того и хотел. Меня просветила кормилица. Она надзирала за всеми служанками, но тоже не разгадала хитрости царя и прогоняла женщин, так горячо клявшихся в своей невинности, что по дворцу поползли слухи: Эдип сует руки куда ни попадя, но его можно не опасаться. Не следует ставить царя в затруднительное положение: покажешь, что готова уступить, и он тут же потеряет к тебе интерес и удалится, небрежно насвистывая. Окружающие решили, что царь бессилен как мужчина, и ему это не понравилось. В действительности, Эдип хотел, чтобы его считали гнусным подлецом, для того и устроил спектакль с покушением на честь Исмены, но это я поняла много позже.
Фиванцы невероятно глупы. Эдип получил трон, разгадав простейшую загадку. Он всегда насмехался над своими подданными, и тут я была на его стороне: наш народ отличают покорность и неспособность мыслить. Жители Фив уверены, что где-то — неизвестно где! — есть решение любой проблемы, это решение нужно принять и ни о чем не думать. Стоило Сфинкс объявить, что речь идет о загадке, то есть место, где «лежит» ответ, неизвестно, и они до смерти перепугались, растерялись, попали впросак и, конечно же, не нашли разгадки. Эдип не стал выводить их из заблуждения: он понимал, как разъярятся люди, осознав, что ответ был так прост. Они отдали чужеземцу трон, который мог достаться любому фиванцу, сумей тот сложить два и два. Эдип выказывал благочестие и покорность богам; в глубине души он чувствовал себя узурпатором. Трудно считать себя победителем, когда твой враг даже не умеет держать в руках оружие. Иногда в Фивы попадали путешественники, бывавшие в Афинах и Микенах и читавшие книги. Им рассказывали о небывалом подвиге царя, благодаря которому он сел на фиванский трон, и я часто замечала недоверчивое выражение на их лицах. Кто-нибудь из придворных загадывал загадку и делал театральную паузу, заведомо уверенный, что ответа не дождется, а если гость раскрывал рот, мой отец смотрел ему прямо в глаза, угрожающе хмурил брови, и чужестранец вспоминал, что молчание — золото. Сметливые гости говорили себе, что их это не касается: пусть фиванцы упиваются собственной глупостью хоть до скончания веков. Но что бы случилось, окажись один из них не так учтив? Фивы свято верили, что получили самого благоразумного, прозорливого и мудрого правителя в мире, а на самом деле, любой опытный лошадник или торговец египетскими украшениями из Афин мог ответить на вопрос Сфинкс и получить трон! Выходит, их надули и на трон сел мошенник? Эдип понимал, как опасен торг с дураками, он чувствовал, что ходит по краю. Наши законы весьма запутанны: никто с уверенностью не скажет, получил Эдип трон по воле народа, как спаситель города, или стал царем, женившись на царице. Эдип боялся, ибо знал, что уязвим. Моя мать тоже боялась. От моей семьи несло страхом, и никто не понимал почему, так что любая причина была хороша. Когда посланец из Коринфа принес весть о смерти Полиба и Меропы [3], все всё поняли. Я почувствовала облегчение, словно рассеялась пелена ужаса, который источали мои родители. Они отчаянно искали объяснения своим страхам — людскому непостоянству, коварству Креонта, рукоблудию Эдипа, дававшему Иокасте повод для криков и приступов гнева. Мой отец играл в кровосмешение, чтобы скрыть случившийся в прошлом подобный же грех. Когда Эдип выколол себе глаза и взялся за мое плечо, я не испугалась, что он опустит руку ниже. Конечно, я последовала за ним только из детской слабости — дочерняя покорность не была моим уделом, — а страх испарился, потому что Эдип больше не был сладострастником, подстерегавшим меня в укромных уголках. Я была слишком молода, чтобы отказаться сопровождать отца, как отказываюсь сегодня совершить
