чужих взглядов.
— Ты станешь примером идеальной дочери, — говорил он, криво усмехаясь, — и посвятишь жизнь искуплению моих грехов. Ты послужишь примером грядущим поколениям, твоим именем будут заклинать дочерей и жен принести себя в жертву благородному делу мужчин. Твое имя станет олицетворением семейной чести. Можешь ненавидеть меня, сколько пожелаешь, тебе вовек не избавиться от этой легенды.
Я была ребенком, но теперь выросла. Я не стану хоронить брата. Попасться в ловушку один раз еще куда ни шло, но угодить туда снова было бы верхом глупости. Противостояние братьев не мое дело. Вечером, в тронном зале, Полиник торжествовал. Я его понимаю: он тоже не раз отбивался от приставаний Эдипа, а теперь наш ослепший отец даже не мог определить, где мы находимся. Полиник со смехом кружил вокруг поверженного отца, подпрыгивал от возбуждения и приговаривал:
— Дотронься до меня! Дотронься, если можешь! Ты не знаешь, где я!
Раздраженный Креонт пытался его урезонить:
— Довольно. Веди себя как правитель.
Но в Полинике играло детство. Он считал себя отомщенным, но не был орудием мести. О, если бы Полиник нанес нашему отцу удар, когда тот был зрячим, он, вероятно, заслужил бы толику моего уважения, но брат просто воспользовался ситуацией, и я перестала испытывать к нему благодарность. Когда-то он ограждал меня от обид — хитростью, но не силой. Он не вступил в открытую схватку с врагом, Эдип собственноручно ослепил себя. Брат слишком легко одержал победу, и я его презирала. То был единственный раз, когда я встала на сторону отца, но никто не последовал моему примеру. Когда Полиник наконец успокоился, сел на трон и перестал размахивать скипетром, Креонт произнес вердикт об изгнании. Я видела, как удивился Эдип. Чего он ожидал? Неужели отцеубийца и кровосмеситель надеялся остаться в Фивах? Он принялся утверждать, что невиновен, повторяя извечный довод глупцов: «Я не знал». Тем же вечером, когда мы брели по дороге из Фив, он затянул нескончаемый монолог и время от времени признавал свою вину, но наутро притворился, что ничего не помнит. Эдип знал, что ему прокололи сухожилия на лодыжках: в непогоду ревматизм напоминал о старых ранах, а за двадцать лет жизни в Фивах он наверняка не раз слышал историю о сыне царя Лая, которого тот приказал убить!
Но зачем царь ослепил себя?
Говорят, он издал душераздирающий крик, когда вошел в покои Иокасты и увидел ее в петле. Меня там уже не было. Неужто Эдип внезапно узнал мать в старой жене, которая каждый вечер домогалась его? Но какую мать? Никто никогда не утверждал, что Иокаста воспротивилась Лаю, желая уберечь ребенка от смерти. Никто из рассказчиков — можете поверить мне на слово, я слышала эти истории, и все они повествуют обо мне — не утверждал, что Иокаста воспротивилась мужу. Моя мать позволила убить своего сына, моего отца. Думаю, когда он увидел ее мертвой, его поразил ужас собственной истории. Он узнал в себе сына, которого дважды принесли в жертву плотским утехам: сначала Иокаста испугалась потерять супруга, а потом бросилась в объятия первого же любовника, которого послал ей Рок. Мать всегда предпочитала наслаждение сыну; я это знаю, ведь меня она тоже не защитила. О, она, как и следует, кричала на Эдипа, а Креонт безмятежно одобрял это; такой порядок вещей и должен существовать в семье: отцы тискают дочерей, жены упрекают мужей, а потом ложатся с ними в постель и избавляют от переизбытка желания. Мой отец понял, что он — сын этой мертвой старухи, любившей только его восставшую плоть. Выкалывая глаза, он думал, что больше не увидит себя, но завеса тьмы опустилась только над миром. Глупышка Исмена допускала его до своего тела, я — нет, и он выбрал в матери меня, потому что я всегда узнала бы в нем отца и не пустила бы в свою постель.
Сколько раз за время странствий он проклинал себя за минутный порыв, превративший его — такого хитрого, изворотливого и недоверчивого — в жалкого калеку.
Эдип выставлял себя раскаявшимся страдальцем, и я одна слышала, как он беснуется. Тот миг, когда он осознал свою судьбу брошенного ребенка, стал, без сомнения, единственным моментом истины. Отцеубийство и инцест были слабым подобием мщения: уж я-то это знаю — увы! — я, которую не бросили, но и не защитили.
Иногда я жалела исходящего желчью отца, но не в тронном зале, где он выставил себя дураком. В тот вечер Этеокл возненавидел Полиника.
Мой старший брат всегда был хвастлив, что не украшало царского сына. Он щеголял старшинством перед теми, кто и так этого не оспаривал. Требовал уважения и покорности от извечно трусливых фиванцев. Когда Эдип сидел на троне, он никогда ему не перечил; а в тот вечер издевался над ним, насмехался, строил рожи, кривлялся и был так опьянен своей мнимой победой, что забыл о слепоте отца. Этеокл молчал, стоя в двух шагах от него.
Младший брат всегда жил в тени старшего: когда они шли по коридорам дворца, Этеокла приветствовали вторым, и еду на пирах ему подавали после Полиника. Вот и теперь он терпеливо ждал своей очереди поглумиться над отцом. Ждать пришлось долго, но в конце концов новый царь утомился и охрип, выкрикивая оскорбления, подавился хохотом и шатаясь рухнул на трон. Этеокл тут же подскочил к Эдипу, готовясь обрушить на него поток яростных, разнузданных ругательств.
— Довольно! — приказал Полиник.
Люди еще не привыкли подчиняться этому тонкому голосу, и царю пришлось повторить окрик. Брат повернулся к нему.
— Что значит — довольно?
— Как ты намерен обращаться к моему отцу?
Этеокл нахмурился.
— …Как это делал ты!
— Я — царь, и в моем присутствии сын должен говорить с отцом уважительно.
О, как же ликовал Креонт! Ошеломленный младший брат застыл на мгновение, но тут же спохватился.
— Ты шутишь?
— Вовсе нет. Если ты хоть словом оскорбишь нашего отца, я прикажу страже выкинуть тебя вон из дворца. И моли богов, чтобы не попасть в темницу.
Желая придать вес своим словам, Полиник сделал знак стражникам, и те шагнули вперед.
Таким было первое деяние царя. Потом он объявил об изгнании, и взгляд Этеокла надолго задержался на мне. Думаю, он завидовал.
Эдип часто жаловался на наши невзгоды и, как обычно, лгал. И у меня, и у него было состояние, и мы никогда не знали нужды. В Фивах царя считали святотатцем, а Антигону — лучшей из дочерей, посвятившей жизнь слепому отцу, и каждый был готов услужить мне. Слуги регулярно доставляли из Фив деньги, но крестьяне давали бы нам кров и стол, не спрашивая платы.
Эдип не желал выходить из образа жалкого изгнанника, по этому мы ночевали под открытым небом. Мы принуждены были жить подаянием, а следовавшие за нами слуги раздавали деньги. Случалось, какой- нибудь не знавший нас в лицо крестьянин принимался брюзжать, и тогда на него проливался золотой дождь. Нищие в лохмотьях, блестящие монеты, кровавые струпья на месте глаз… О, нас не скоро забудут! Я носила рваную одежду, не закалывала волосы и так ловко скрывала чистоту тела под лохмотьями, что выглядела грязной оборванкой. Таково было настоятельное требование Эдипа: он каждое утро ощупывал меня, желая убедиться, что я его не обманываю. У него была неряшливая, дурно подстриженная борода и сальные волосы — мылся он редко, но вшей у нас, конечно, не было: отец притворялся, что не имеет денег даже на убогую комнатенку в самой захудалой харчевне, так что набраться было не от кого. Вечером я разжигала огонь на обочине дороги — о, несчастные бродяги! — слуга приносил разделанного кролика, и я готовила его на костре. С тех пор я разлюбила жареное мясо. Когда начался сезон затяжных дождей, я понадеялась, что Эдип обретет хоть немного здравого смысла, но ошиблась: мы по-прежнему ночевали под открытым небом и к утру успевали вымокнуть до нитки, а в ста шагах от нас слуги спали под навесом. Именно тогда я окончательно уверилась, что боги наделили меня самым крепким здоровьем на свете.
О нашем прибытии в Колон и радушном приеме Тесея рассказывали много нелепостей. Он и впрямь был очень вежлив, но выглядел ужасно раздосадованным. Он знал, что случилось в Фивах, — новости нас опередили. Полиник совершал одну глупость за другой, восстановил против себя все самые уважаемые семьи города, гак что, когда Этеокл отнял у брата трон, армия его поддержала. Самый глупый из моих
