волнуется. Кажется, он возомнил себя вашим телохранителем!
В этот момент Юкио Хацуми, именующий себя Кинрю, что в переводе с японского значит ни больше не меньше, чем золотой дракон, вышел из-за колонного портика, предваряющего мой особняк, по всей видимости, намереваясь преступить к привычным обязанностям бессменного ангела-хранителя. Он пристально взглянул на меня из-под коротких густых ресниц и спросил как бы невзначай:
– Вскорости, вероятно, надлежит ожидать с визитом Кутузова?
– С каких пор ты научился читать мои мысли? – поинтересовался я полушутя-полусерьезно.
– С тех пор, как был вынужден в вашем обществе покинуть свою страну, – ответил Кинрю с достоинством. Его я привез с собой вместе с Мирой, выполнив важное поручение Ордена на Востоке еще до войны с Наполеоном. Только благодаря ему я смог избежать в Японии тюремных застенков.
Все вместе мы вернулись домой. Я чувствовал, что жутко проголодался, и, к моему удовольствию, в столовой уже был сервирован стол. Слуга подавал антре, холодные легкие закуски. И мы уже приступили к трапезе, когда принесли тортю, мой любимый черепаховый суп. Славная Мира, как всегда, обо всем позаботилась.
– Дело идет об убийстве? – сосредоточенно осведомился Кинрю, отправляя в рот полную ложку супа.
– Полагаю, что да, – произнес я в ответ, посчитав, что от расспросов все равно не отделаешься.
Так было всегда. Как бы я ни сопротивлялся, Юкио Хацуми узнавал все, что хотел. А о Мире вообще лучше смолчать. Иногда мне казалось, что моя черноокая подруга и так всегда знает все наперед. Чего только стоили ее магические сеансы гадания, будь то раскладка карт Таро или трактование древних астрологических таблиц. О ней в Петербурге уже ходили легенды!
– Ну, наконец-то! – усмехнулся Кинрю. – А то что-то мы уже заскучали.
Мира бросила на него убийственный взгляд, но ничего не сказала, выпив стакан холодной воды. Она заметно нервничала, предчувствуя появление Ивана Сергеевича Кутузова, мастера, открывшего мне истинный свет и тайную природу вещей. Ему я был обязан своим членством в Ордене и воистину безбедным существованием.
После обеда я поднялся в свой кабинет со сводчатым потолком и витражными окнами в средневековом стиле. Своим убранством он напоминал мне скорее келью монаха, нежели апартаменты человека из общества. Не успел я открыть тетрадь и взяться за свои записи (по совету Иоанна Масона я начал вести дневник), как камердинер доложил мне о визите Кутузова.
– Проси! – велел я ему и, захлопнув тетрадь, спрятал ее в своем тайнике, который располагался в стене за картиной Гвидо Ренни.
– Приветствую вас, друг мой! – поздоровался Иван Сергеевич, едва переступив порог моей скромной обители.
Я склонил свою голову в ответ.
– Очень рад вас видеть, – как это ни странно, но мои слова соответствовали истине. Я искренне обрадовался его визиту, вопреки тому, что наставник иногда даже мне внушал нечто вроде благоговейного ужаса. И тем не менее, я считал его своим другом, несмотря на то, что это именно он открыл мне вторую Соломонову добродетель, которая заключалась в повиновении. И это с моей-то любовью к свободе!
До моего вступления в Орден я считал своим главным де – визом слова: «Liberte, egalite, fraternite ou la mort!»
Или, говоря по-русски: «Свобода, равенство, братство или смерть!» Однако истина показалась мне важнее, и я несколько изменил свое мнение о соотношении этих философских понятий.
Фонарик под потолком озарял своим матовым светом седины моего наставника, они казались еще белее, а морщины при таком освещении резче выделялись на его волевом лице, от чего он выглядел старше, чем был на самом деле.
– Говоря откровенно, я ждал вашего визита, – признался я, указав ему на стул.
– Так вы уже наслышаны о прискорбном событии?! – воскликнул он. – Плохие вести доходят быстро, – печально добавил Иван Сергеевич.
– Вы имеете в виду трагическую кончину Виталия Строганова? – уточнил я на всякий случай.
Кутузов кивнул:
– Совершенно верно. Дело явно запутанное. Как будто кто-то хотел инсценировать самоубийство.
– А вы не допускаете мысли, – поинтересовался я, – что Строганов и в самом деле покончил с собой, не выдержав нервного перенапряжения? Не каждому дано безболезненно приобщиться к великому учению! Возможно, на него повлияла чудовищная энергия, вызванная масонским церемониалом!
Иван Сергеевич пожал плечами:
– Трудно что-либо утверждать… – на некоторое время он замолчал, словно обдумывая сказанное мною, а затем промолвил:
– Вам, Яков Андреевич, и карты в руки. Конечно, и эту версию сразу же отвергать не стоит, но что-то подсказывает мне, что дело тут вовсе не в церемониале!
– Вам известно что-то еще? – насторожился я.
– Не могу пока сказать ничего конкретного, но кое-какие факты проходят тщательную проверку. Как только что-нибудь прояснится, я тут же вам непременно сообщу, – добавил Кутузов. – А пока займитесь расследованием! Был ли кто заинтересован в смерти Виталия, и имел ли он причину покончить с собой? Я думаю, не стоит напоминать, что виновный должен быть обязательно наказан!
– Не стоит, – я постарался произнести эти слова, как можно спокойнее. И все-таки почувствовал легкую дрожь, так как все еще не мог привыкнуть, что принадлежу к могущественному и беспощадному Ордену. – Не соблаговолите ли вы, Иван Сергеевич, сообщить мне адрес покойного Ученика?
– Конечно, конечно, – Кутузов вздохнул. Из его слов я смог заключить, что Виталий Строганов проживал вместе с родителями на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского канала, неподалеку от церкви Вознесения Господня.
Проводив Кутузова, я собрался было к Медведеву в управу за подробностями, но опомнился, взглянув на фарфоровые часы. Время уже близилось к ночи, потому я решил отложить все свои визиты на завтра.
II
Утро выдалось солнечным и прозрачным, будто венецианское стекло. Хотелось еще понежиться в постели, однако долг звал меня в дорогу, и я предвидел, что Лаврентий Филиппович будет сильно удивлен, если до полудня не дождется меня в управе. Кто-кто, а уж он-то знал наверняка, что я не замедлю там в скором времени появиться.
Переодевшись, я спустился в столовую, где красовался сервированный стол, во главе которого томилась в гордом одиночестве чернокудрая Мира. Белый атласный халат, шитый серебром, переливался в солнечных лучах и только подчеркивал ее восточную красоту. Кожа индианки казалась бронзовой, а огромные глаза манили, будто два глубоких бездонных омута.
Заметив меня Мира преобразилась, обнажила сверкающие зубы в улыбке. Черные глаза ее потеплели.
– Рада вас видеть – нежно проворковала она.
Я ответил, что тоже рад и стал озираться по сторонам в поисках моего японца.
– А где же Кинрю? – осведомился я. Мне уже представлялось странным, что моего ангела-хранителя нет на месте.
– В кабинете, – Мира пожала плечами. – Играет в шахматы сам с собой.
Это все объясняло, и я успокоился. За партией мой золотой дракон подчас забывал обо всем. До такой степени его увлекала стратегия игры. Иногда мы часами играли с ним в вай ки, одну из четырех королевских дальневосточных игр. Он почти никогда не расставался с доской, разделенной на квадраты в виде решеток, разве что для того, чтобы обыграть меня в шахматы, и таскал ее за собой, сопровождая меня в поездках.
Поэтому я не удивился, что завтракать пришлось без Кинрю, и он не отведал плова, приготовленного руками индианки. Именно благодаря Мире я и пристрастился к восточной кухне и дня не мог прожить без острого аромата пряностей, на которые моя Мира никогда не скупилась.
– Я уезжаю, – уведомил я ее.
Она встрепенулась и бросила на меня встревоженный взгляд.
