– А! – воскликнул он, увидев входившего командира дивизии штурмовиков. – Какие молодцы! Ведь летчики ваши, генерал, штурмом брали Ноештадт! В полном смысле штурмом. Смело, решительно, грамотно!..
– Облачность мешала, товарищ генерал, кисель – погода… – заметил Гарин.
– Ну-ну… Не скромничайте… Видел. Работа выше похвал. Командира группы представьте мне обязательно. Я лично вручу ему орден Александра Невского… сказал командующий и еще раз поглядел в ту сторону, где скрылись за облаками «ильюшины».
Под левым колесом шасси неожиданно рвануло. Самолет Попова резко развернулся, клюнул носом и, припав на крыло, застыл словно большая израненная птица. На старте пыхнула красным жаром ракета. Яростно завывая сиреной, санитарная машина беспомощно буксовала, засев по самые оси в рыхлой земле. Хазаров в расстегнутой летной куртке бежал к самолету вдоль площадки, придерживая колотившийся по бедру пистолет. Жидкая грязь брызгала из-под его сапог.
Вздымая мутные фонтаны воды, самолеты плюхались на поле. Увязая в грязи, они рулили, пытаясь добраться к своим стоянкам. Черные, как жуки, тягачи курсировали по окраине площадки, то и дело волоча за собой завязшие, залепленные болотной жижей машины. Попов наскочил на не обнаруженную минерами «лягушку», и левое колесо самолета точно ножом распороло.
Запыхавшийся, обеспокоенный подполковник подбежал к нему и, убедившись, что экипаж не пострадал, бегло осмотрел повреждения и приказал Попову отправиться на командный пункт.
Наступали сумерки, а в воздухе все еще гудели моторы. Самолеты полка продолжали приземляться на новую оперативную точку базирования в «Данцигском коридоре».
Спустя полчаса Хазаров выскочил из «оппеля» и, счищая на ходу налипшую на сапоги грязь, взбежал по ступенькам веранды большого двухэтажного дома. Командный пункт, штаб полка и общежитие летчиков размещались на этот раз в фольварке помещика. Не ожидая прихода советских войск, хозяин удрал, оставив все на произвол судьбы. В сараях с островерхими черепичными крышами мычали коровы, кудахтали куры, визжали и хрюкали свиньи В нижнем этаже дома расположился штаб. Когда Хазаров вошел в комнату, Гудов и Рогозин, обставленные телефонными аппаратами, уже священнодействовали над листами карт. Стащив с себя куртку, подполковник повесил ее на гвоздь, приказал связному принести горячего чая и, сорвав с «желтобрюха» трубку, соединился с оперативным отделом штаба дивизии.
– Товарищ майор, куда вы меня посадили? – сухо спросил он в трубку. – Разве это аэродром? Приезжайте, полюбуйтесь-ка. Полк буквально тонет в болоте. Поле совершенно раскисло. Да! Это кофейная гуща, ворожеям… для гадания, а не площадка для боевой работы.
Услышав в ответ, что другие полки находятся в таком же положении, что во всем виновата балтийская погода. Хазаров положил трубку. Выпив стакан чаю, он оделся и через пять минут снова сидел в «оппеле». На дворе совсем стемнело. Дорога, убегавшая на город Торунь, примыкала почти вплотную к зданиям поместья. Раньше она представляла собой асфальтированное шоссе, но теперь была разбита снарядами, изрыта тысячами колес. По ней то и дело проходили тяжелые танки, сотрясая своей могучей поступью дома. Надсадно сигналили грузовики, прыгали световые лучи фар, освещая временами полосатый придорожный столб с указателем. На таблице столба чернела крутая готическая надпись: «До Берлина 400 км», а чуть пониже добавление мелом по-русски: «Чепуха! Больше прошли…»
Во дворе поместья застучал движок. В окнах зажглись огни. Наверху, в гостиной, послышалась музыка. Гостиная представляла собой довольно обширный зал. Свет в зале не зажигали. В открытом камине за решеткой горели дрова, и трепетное пламя освещало лица летчиков, сидящих в креслах. В углу, нажимая ногами на педали мехов фисгармонии, Черенок играл полонез.
Каждый раз, когда по дороге проходила машина, стекла окон медленно наливались светом, и тогда косые тени четырехугольников рам, вздрагивая, проплывали по стенам, увешанным портретами. В самом центре висел большой портрет молодого человека в летной форме. Сверху на раме был вырезан силуэт самолета, а снизу выгравирован девиз: «Твоя судьба – в полете». Под портретом стоял ломберный столик красного дерева с перламутровой мозаичной инкрустацией. Легкие, изящные формы его как-то не вязались с тяжеловесной обстановкой гостиной. Даже не знаток мог бы без труда угадать в нем экспонат из коллекции старинной мебели, хранившейся до войны где-нибудь во Дворце-музее возле Ленинграда.
Черенок, окончив играть, вытер платком лоб. В помещении было жарко.
– Ничего себе инструментик!.. Все равно как после велогонки… Маэстро наш никак не отдышится… – с усмешкой заметил Остап.
Оленин встал с качалки, включил приемник. В комнату ворвался хаос сумбурных, диких звуков Вопли труб, грохот ударных, неправдоподобный скрежет скрипок создавали невообразимую какофонию, действовали настолько раздражающе, что все сердито замахали руками, требуя прекратить «концерт». Черенок болезненно поморщился и, повернувшись к хитро улыбающемуся Оленину, пожал плечами.
– Американская симфония, – объявил Оленин, убирая громкость. – Хотите еще? Не хотите? Ну, как душе вашей будет угодно, – засмеялся он, выключая приемник.
Пока летчики отдыхали, Хазаров вернулся из штаба дивизии. Он был озабочен. Командующий требовал от штурмовиков максимального напряжения и оперативности в предстоящем новом наступлении. С утра следовало обеспечить вылет групп через каждые пятнадцать минут, а к вечеру сократить интервалы между вылетами до десяти минут. Поднимать в воздух груженые самолеты и принимать их на рыхлый, размокший грунт в течение всего дня – дело весьма сложное, требующее исключительной четкости в работе всего состава полка. Все возникшие технические вопросы разрешили только к полуночи. На прощание Хазаров сказал Грабову:
– Летать будем так, как требует от нас командование. Вам, Павел Елисеевич, придется лично ходить по аэродрому и наводить порядок. Спуску и поблажек никому не давайте. Я весь день пробуду на старте. График будем выдерживать строжайше, не то такая чехарда получится, что…
Он не договорил, но замполит понял его и, попрощавшись, вышел из помещения.
Утром летчиков подробно проинструктировали, как взлетать и производить посадку. Для работы на площадке был выбран наиболее твердый участок, места рулежек намечены вехами, особо болотистые участки засыпаны песком, смешанным с соломой. Наготове стояла аварийная команда с тягачами и тросами. Гарин, улетевший на передовую еще ночью, передал оттуда шифровку, предупреждавшую полки об изменениях в воздушной обстановке. Вражеские истребители, летавшие до того парами, четверками, стали появляться группами по десять – двенадцать машин Фашистское командование перебросило на их участок из-под Штеттина истребительную дивизию. Предпринятые немецким командованием контрмеры создали некоторый количественный перевес в их пользу. Гарин, учитывая обстановку, приказал выпускать штурмовиков обязательно в сопровождении «лавочкиных».
