Оленин отодвинул крышку, показал на небо. В голубой синеве парила еле заметная черная черточка, оставляя позади себя белую, медленно тающую полосу.
– Листовки сбросил, – равнодушно сказал Остап. – Поди, призывает переходить фронт, и пропуск, наверное, напечатал. Смотри, смотри, вон они!
Несколько бумажек, покачиваясь в восходящих потоках воздуха, медленно опускались на аэродром. Школяр, выбежав из капонира, поймал листовку и, чиркнув зажигалкой, поднес к огню. Если бы он в этот момент оглянулся назад, то увидел бы, как из соседнего капонира кто-то выбежал, поднял листовку и скрылся обратно в укрытие.
Едва по земле пробежали первые струйки молочного света и из глубоких балок потянул свежий предрассветный ветерок, как оглушительный грохот потряс землю. Шквал огня и железа с воем обрушился на вражеские позиции. «Голубая линия» задрожала, затряслась. Над немецкими окопами поднялись фонтаны земли, багровые шары, гроздья слепящих брызг. Это вступила в действие артиллерия крупных калибров – таранная артиллерия прорыва. Среди неистового грохота еле пробивались нарастающие, яростно фыркающие звуки гвардейских минометов. Так длилось десять, двадцать, сорок минут, час! Когда стало совсем светло, лавина черных огнехвостых снарядов, как стая хищных птиц, низверглась с гремящего неба. Тысячи тонн грунта поднялись к небу. В зоне обстрела уже нельзя было разобрать, где находится запад, где восток. «Голубая линия» кипела, трещала, крошилась, обволакивалась клубами черного дыма. Фашисты были оглушены, придавлены, парализованы. А небо все продолжало посылать смерть и разрушение. Огненный ураган достиг необыкновенной силы, и вдруг все смолкло – как отрезало. Мертвая тишина повисла над землей. Еще раз где-то далеко-далеко бухнула запоздалая пушчонка и, слоено застыдившись своего одиночества, тут же умолкла. Безмолвная истерзанная земля дымилась гарью тротила.
Генерал Гарин, оглушенный громом орудий, напряженно вслушивался в грозную тишину. И вот порывы ветра донесли до него с неба глухой отдаленный рокот. Генерал с удовлетворением взглянул на часы. Рокот нарастал, быстро приближался, становился все отчетливее, громче.
– Ну-ну… Посмотрим теперь, товарищ генерал-майор, на ваших орлов… – услышал он за своей спиной голос командующего артиллерией.
Гарин подал знак радисту, и в ту же секунду в его руках появился микрофон. Голубая синева неба, усеянная движущимися серебристыми черточками, угрожающе гудела. Казалось, что от массы подлетавших машин густеет воздух. Тишина исчезла. «Голубая линия» снова ожила. В небо злобно ударили вражеские зенитки. Штурмовики летели группами в дивизионных колоннах, огромной бесконечной лестницей уступом назад. Цепь самолетов была так длинна, что казалась привязанной одним концом к далекому горизонту, а другим – к вершине стены, построенной из белых, серых и лиловых вспышек разрывов зенитных снарядов. Откуда-то сбоку, со стороны солнца, пронеслась группа поджарых «яков»[12], расчищая путь штурмовикам… В голове колонны штурмовиков летел Хазаровский полк. Гарин включил микрофон:
– Омельченко! Я – Стрела-пять. Работайте по квадрату восемь. В воздухе совершенно спокойно, – произнес он, не спуская глаз с неба.
Это было сказано так буднично и просто, что артиллерийские офицеры, заполнившие наблюдательный пункт, невольно переглянулись.
– Нечего сказать… спокойствие.
– Всего четыре сотни немецких зениток стреляют…
Штурмовики стремительной лавой неслись на станицу. Небо впереди шевелилось, как живое. Разрывы снарядов мечами вскакивали слева, справа, спереди – всюду. Они таяли, расплывались, сливались в куски рыхлой ваты, а на месте их возникали новые – кудрявые фиолетовые, серые. Только в одном месте, впереди, над самой станицей, небо было совершенно чистое, словно образовалась какая-то узкая щель. Флагманский самолет капитана Омельченко первым вошел в этот светлый проход. За ним потянулась вся колонна. Внимание Гарина приковал странный воздушный коридор на пути штурмовиков. Гарин с тревогой смотрел на два рыжих, совершенно круглых дымовых шара, висевших по обеим сторонам щели. Они не разрастались, не таяли.
«Точно столбы у ворот», – мелькнула у него мысль.
Головная четверка «илов» застыла без маневра. Секунды тянулись медленно. Боевой курс! Омельченко прошел между двух рыжих шаров, и вдруг блеснула яркая, ослепляющая молния. Самолет Омельченко взорвался. И в тот же момент вся щель мгновенно стала белой от дыма зенитных разрывов.
– Ловушка… – с болью выдохнул Гарин и быстро скомандовал:
– Горбатые, довернуть вправо! Усилить маневр! Коридор пристрелян!
– Я – Черенков, понял вас! – донесся из эфира голос, и тотчас же последовал короткий властный приказ: – Колонна, слушай мою команду. Я – Черенков, атакую цель! За мной!..
Штурмовики свалились на левое крыло и с воем понеслись вниз. Земля застонала от фугасных бомб. Снаряды и эрэсы рассекали дымный воздух. Самолеты шли на цель все ниже и ниже. Навстречу им тянулись зловещие трассы от «эрликонов». Пыль, брошенная вверх на триста метров, поглотила машины. А голос Черенка спокойно и твердо звучал в мембранах шлемофонов:
– Еще заход, гвардейцы. Отомстим за капитана Омельченко. Атакую! За мной!
И снова штурмовики понеслись к земле. Смутно мелькали зигзаги окопов, земля кружилась, вертелась.
Сбоку от колонны, переворачиваясь с крыла на крыло, проносились на встречных курсах несколько пар «илов». Они летели обособленно, без прикрытия истребителей. Это охотники за зенитками. Их задача: обнаруживать и уничтожать зенитные орудия противника в то время, когда колонна будет «обрабатывать» цели. В числе охотников были Оленин и Зандаров. Летчики пикировали быстро и коротко: очередь из пушек – вывод, выстрел эрэсом – вывод, бомба – вывод. Оленин вошел в азарт боя. Он так увлекся «охотой», что временами забывал следить за воздухом. Вдруг в телефонах тревожный сигнал бортстрелка, предупреждавшего об опасности. Летчик моментально переключил переговорный аппарат на него. – Четыре «месса» сзади, – доложил стрелок.
– Есть сзади! – коротко ответил Оленин и, сбросив последнюю бомбу, крикнул: – Зандаров, ко мне!
– «Та-та-та-та-та-та…», – застучал пулемет бортстрелка. Зандаров развернул свою машину навстречу Оленину, но к его хвосту уже прилип «мессершмитт». Оленин в спешке, не целясь, пустил по нему трассу.
