берешь иголку с ниткой и… ну представь, что зашиваешь ему карман на штанах! Кстати, как он там?.. Как это – не дышит? И пульса нет?!
– Ну ладно, ладно, хорошо,
– Так, парень, держись! Тебе туда еще рано! Когда-нибудь ты умрешь… и, скорее всего, от инфаркта… но не сейчас! Нет, сэр, не сейчас! Я ведь так хорошо… удалил тебе… аппендикс! Это будет… просто… невежливо с твоей стороны!
– Отец, он дышит! И пульс есть!
– Ну и хорошо. А то я, признаться, уже немного устал.
Во вторник утром Аделаида сдала анализы.
Это, сказали ей, ни к чему ее не обязывает и все равно сделать придется, какое бы решение она ни приняла.
Потом, после завтрака (овсяная каша на воде, без соли и жидкий чай без сахара), она долго стояла в коридоре у телефона-автомата для больных, решая вопрос – позвонить завхозу, чтобы та сегодня приехала, или нет.
Решила, что не стоит.
В этом деле даже завхоз ей не советчик.
Да и никто не советчик, кроме одного-единственного человека. Как он ей велел бы, так она б и сделала, ни минуты не раздумывая.
Но его нет, и связаться с ним невозможно.
Аделаида, вздохнув, поплелась в парк, на облюбованную скамейку под сиренью.
Может, там ей удастся принять правильное решение?
Но скамейку кто-то занимал.
Разочарованная Аделаида повернула обратно, однако ее окликнули. Это был Шаховской, без белого халата, в новом светлом костюме; он-то на скамейке и сидел.
– Я ждал тебя, – улыбнулся он, протягивая ей руку.
Аделаида из вежливости подала ему свою и села рядом.
– Зачем? – спросила она.
63
– Думал, может, ты захочешь поговорить, посоветоваться…
Аделаида молча покачала головой.
– День-то сегодня какой! – нимало не смутившись, продолжал Шаховской. – Солнышко, птички… Благодать!
Аделаида неохотно подняла голову и обвела благодать тусклым, безрадостным взглядом.
А между тем день и впрямь был хорош – солнечный, теплый, даже немного знойный, весь насыщенный цветами, стрекотанием кузнечиков и тонкими, волнующими, плывущими неизвестно откуда запахами.
День был полон жизнью, которая не знала и знать не хотела никаких душевных страданий и неразрешимых проблем.
Она хотела просто быть, существовать, кипеть и переливаться через край маленького фонтанчика в обветшавшей каменной чаше, перекликаться в темных кленах веселыми птичьими голосами и радостно сиять в вышине.
– В такой день, – говорил Шаховской, благодушно щурясь на сквозившее сквозь листья солнце, – хорошо гулять с другом сердца по цветущему альпийскому лугу, ни о чем не тревожась, ничего не боясь, легко и беззаботно, как в юности. Гулять, зная, что впереди – только хорошее, что отныне вы всегда будете вместе и никакая тень, боль, сомнение никогда не лягут между вами.
И совсем уж не нужно и ни к чему в такой день терзаться неизвестностью, – голос Шаховского звучал тихо, мягко, убедительно; на Аделаиду Леонид Сергеевич не смотрел и вообще, казалось, рассуждал сам с собой: что будет да как? Как пройдут роды? Каким родится ребенок – здоровым или больным? И не изменятся ли
Аделаида дернулась, но Шаховской не обратил на это внимания.
–
– Инквизитор! – Аделаида вскочила. – Что тебе надо, зачем мучаешь меня?
– А разве я не прав? – крикнул Шаховской вслед убегающей Аделаиде.
Двумя часами позже Шаховской, покончив на сегодня со всеми делами в больнице, стоял над витриной ювелирного магазина и выбирал жене подарок на годовщину свадьбы.
Перед ним суетились сразу две продавщицы, наперебой вынимая из бархатных футляров и раскладывая перед солидным клиентом кольца, цепочки, серьги из самого высокопробного золота и платины – серебра психотерапевт не признавал.
Женщины возбужденно щебетали, восхищаясь изысканным вкусом покупателя. Шаховской, роясь толстыми пальцами в сверкающей куче, благодушно мычал в ответ.
Наконец он выбрал витой золотой браслет с изумрудиками и такие же серьги – отлично подойдут к Светкиным зеленым глазам и длинным светлым волосам.
Вечером он сводит ее в хороший, дорогой ресторан (кстати, не забыть заказать столик!), а потом займется с ней любовью – все, как положено.
Шаховской никогда не пренебрегал своими супружескими обязанностями. Жена – это жена. А другое – это другое.
Мужчина, по сути своей, существо полигамное (хотя, к сожалению, сию истину понимают лишь на мудром старом Востоке!).
Крепкий, полный сил, уверенный в себе, состоявшийся во всех отношениях мужчина (такой, как Леонид Сергеевич) не может и не должен ограничивать себя одной женщиной.
64
Главное, соблюдать приличия и чтобы официальная жена не оказалась от этого в убытке.
Пряча во внутренний карман нового замшевого пиджака футлярчик с подарком, Шаховской вернулся мыслями к Аделаиде, которая вот-вот, совсем уже скоро, должна, подобно созревшему плоду, упасть в его подставленные руки.
Если бы кто-нибудь, кого Леонид Сергеевич в принципе удостаивал разговора на подобные темы, спросил его, отчего он в этом так уверен, психотерапевт, как знаток человеческой и в частности женской природы, ответил бы следующее.
Во-первых, после аборта (а Шаховской теперь уже не сомневался, что она его сделает) Аделаида останется одна.
Это случится по причинам, которые он недавно излагал ее дурачку мужу: или ее замучает совесть, и она сама не позволит себе уехать в Швейцарию и быть там счастливой, или она не уедет потому, что швейцарец, узнав обо всем, не захочет больше иметь ничего общего с убийцей своего неродившегося ребенка.
Во-вторых, женщина, как она, с пробудившейся в зрелом уже возрасте страстью, оставшись в одиночестве, неизбежно обратит свои взоры на первого попавшегося, более или менее подходящего, мужчину.
А таких рядом с ней будет всего двое: он, Шаховской, и Борис.
Ну, последнего мы считать не станем по причинам более чем очевидным… Значит, бороться с соперником не придется.
Швейцарец разбудил ее, разогрел, расшевелил (скажем ему за это спасибо), после чего удивительно вовремя исчез (за что скажем ему спасибо тоже).
Греться же у разведенного швейцарцем костра, пламя которого, своеобразно окрашенное страданием и душевными муками, обещает стать чем-то удивительным по силе и яркости, будет он, Шаховской.
Истинный знаток, ценитель и умелец, он станет ухаживать за этим пламенем, подкармливать его или, когда нужно, остужать – до тех пор, пока ему, Шаховскому, сие занятие не перестанет доставлять интерес и удовольствие и его не потянет к другим кострам.
