Когда же Саддха снова попыталась дотянуться до его губ, а он, впавший в полную самонадеянность, позволил ей это, часть окончательно вырвалась на свободу и немедленно осуществила захват всей территории.
Как-то раз Дэнкэй решил навестить своего друга, тоже мудреца, философа и наставника молодежи. Была глубокая ночь, валил снег, и ученики уговаривали Дэнкэя отложить поездку.
– Поеду! – сказал он и отправился в путь.
Под утро, весь облепленный снегом и замерзший, он прибыл к усадьбе друга, но у самых ворот вдруг развернулся и поспешил назад.
– Почему вы так поступили, учитель? – спросили ученики, когда он возвратился домой.
– Было настроение ехать – и я поехал, – объяснил им Дэнкэй, – настроение исчезло – и я вернулся.
Кому из нас, скованных по рукам и ногам внешними условностями и внутренними установками, не хотелось бы иногда пожить настроением? Совершенно свободно следовать капризам и велениям своей души, не тревожась о последствиях? Ну хотя бы изредка – куда уж нам до Дэнкэя?
Кто из нас не хотел бы снова стать молодым? Беспечно пробовать на вкус мир, нырять в его глубины и возноситься к небесам, делать многие вещи в первый раз и так, словно никто никогда не делал этого раньше…
Кто из нас устоял бы, если б ему навстречу, раскрыв объятия, поспешила сама Юность – прелестная и свежая, будто утренний цветок в капельках росы, не знающая сомнений и настойчивая, словно бегущая с гор вода?
О, смотрите-ка, один поднял руку! Еще один, и еще!.. И вы, мужчина? Вы уверены, что устояли бы?..
Что ж, прекрасно. Но только, глядя на этих достойных господ, нам почему-то сразу вспоминается сцена из известнейшей пьесы А. Н. Островского «Бесприданница»:
Ну, а вы, милые дамы?
Вы-то отчего сурово поджимаете губы, глядя на нашего героя? Вы ведь уже отнеслись с пониманием и даже сочувствием к героине, решившейся сделать аборт, так проявите немного снисхождения и к нему!
Тем более что там, внизу, на сцене, ничего особенного и не произошло.
Пока.
89
Ну что же, после антракта все вернулись на свои места в зрительном зале: и достойные господа, и добродетельные дамы. Женщины возбужденно шушукаются, шелестят программками («Ах, милая, вы не знаете исполнителя главной роли?» – «Нет, я его никогда раньше не видела… до чего хорош!») и с нетерпением ждут начала последнего действия. Мужчины с нарочито скучающим видом разглядывают золоченую лепнину потолка и огромную хрустальную люстру в его центре.
В театральном буфете выпито все шампанское, съедены все бутерброды с икрой и все, до единой, шоколадные конфеты.
В общем, все готовы и все готово.
Чтобы не пропустить ни одной детали из предстоящей любовной сцены, тщательно протерты стекла лорнетов и подкручены колесики театральных биноклей.
Свет! Занавес!
…Карлу казалось, что он летит – не над снежной равниной, а над цветущей, теплой, обласканной лунным светом землей, – и что белые эдельвейсы, огромные, как деревья, роняют на него прозрачные душистые лепестки.
Касаясь его кожи, лепестки тают, оставляя сильный, дурманящий аромат.
Касаясь губ, они оставляют медовую сладость и вызывающую жажду пыльцу.
Волны ароматов, как невидимые ленты, обвивают его тело и мягко, но настойчиво влекут куда-то вниз.
Ему хочется взмыть над землей, устланной белыми лепестками, хочется подняться над гигантскими, покачивающими своими кронами эдельвейсами в лунный простор, в прохладу звездного света – но волны не пускают.
Белые лепестки затевают вокруг него настоящий хоровод, мягкой тяжестью ложатся на плечи. Запах становится сильным до одури, а жажда от сохнущей на губах пыльцы – непереносимой.
И есть одна-единственная возможность утолить эту жажду – там, внизу, под белыми лепестками, бежит горный ручей.
Из него никто никогда не пил.
Он бежит здесь только для Карла.
Глоток воды из этого ручья – и все прочие источники перестанут для него существовать. Навсегда.
Туда, к ручью, и тянут Карла ленты запахов. И, похоже, скоро утянут совсем.
Это Саддха, ее руки, обнимающие его, одна на спине, другая на затылке, это ее поцелуи на его губах и шее.
И он сам, он тоже обнимает Саддху за тонкую, под овечьим тулупчиком, талию, а другой рукой ласкает нежную обнажившуюся плоть над бешено стучащим сердцем. Они стоят, прижавшись друг к другу, а потом Карл легко, словно в девушке нет ни грамма веса, один лишь лунный свет и аромат эдельвейсов, поднимает ее на руки.
И все же отчего-то он медлит, стоит здесь, среди холодных камней и снега, вместо того чтобы унести Саддху в более подходящее место и там дать ей все то, чего она так сильно желает.
Он поднимает затуманенные глаза и смотрит в темное небо – а зачем?
От него уже ничего не зависит, так пусть все идет, как идет…
И тут сверху (небывалый случай в этом месте, на этой высоте и в это время года) на него падает капля дождя. Потом еще одна. И еще.
90
Капли холодные и почему-то соленые, как слезы.
А еще они немного отдают сиренью.
Слезы…Сирень… Делла…
Карл запрокинул голову и жадно выпил их, как лечебную настойку, как снадобье, отрезвляющее, горькое, но возвращающее разум и приводящее в чувство.
Мне не нужны эдельвейсы, заявил он темному небу, горам, Саддхе и самому себе. Мне нужна сирень.
О, Делла! Прости меня! Помоги!
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, но Карл уже пришел в себя.
Трепещущая Саддха была бережно поставлена на ноги.
И ей Карл тоже сказал: «Прости». После чего, не дожидаясь ответа, не разбирая в темноте дороги, кинулся в туннель.
Клаус проснулся оттого, что в палатке кто-то шумно возился.
Он решил, что это снежные люди посетили его в надежде поживиться имуществом или с иными, еще менее благовидными, намерениями. Затаив дыхание, Клаус вытащил из-под подушки складной нож.
В темноте кто-то вполголоса выругался по-немецки.
Обмирая от облегчения, Клаус выронил нож и стал шарить вокруг себя в поисках карманного фонаря.
– Профессор, вы! Какое счастье! Вы нашли Шамбалу? А почему вы такой мокрый? Что вообще с вами было?!!
– Ты все равно не поверишь.
Карл достал из своего рюкзака сухую одежду.
