недоуздка. Он раскапывает передней ногой снег и, если есть корм, начинает пастись; если же корма нет, поднимает голову и смотрит по сторонам.
Кормового мха не было — и это заставило эвенков долго идти по тайге, пока они не вышли на тундру. Они знали, что я запоздаю и, вероятно, заночую в лесу. Но с ними это так часто случается, что моему отсутствию они не придали никакого значения и со спокойной душой улеглись спать. Наоборот, они были крайне удивлены, узнав, что я пришел на бивак и не остался в лесу до рассвета. Однако Попов решил на всякий случай зажечь огонь. Не разложи он костра, я действительно провел бы мучительную ночь под открытым небом.
Все хорошо, что хорошо кончается! Я снял лыжи, пробрался в палатку и тотчас уснул.
Весь следующий день эвенки простояли на месте. Двое из них ходили на охоту и принесли двух глухарей и одного рябчика.
Остальные мужчины исправляли седла и прочее походное снаряжение, а женщины починяли одежду.
Около полудня я по своим следам вернулся к тому месту, где бросил съемку, и заснял весь путь до бивака.
На другой день с рассветом было решено двинуться дальше.
Было еще совсем темно, когда меня разбудили. Я оделся и вышел из палатки. В воздухе была разлита мгла, которую эвенки называли «туманным морозом». Около палаток стояли два оленя с заиндевевшей шерстью. Термометр показывал минус 50 градусов Цельсия.
Часам к шести утра мы снялись с бивака и пошли дальше. Путь наш опять пролегал по тундре.
Ехавший впереди на «седловом» олене эвенк пел, и пение его было так же уныло и однообразно, как однообразна тундра, по которой он кочевал со своими табунами. Важенки[1] следовали за ним в порядке, гуськом, и не отставали. Все мужчины и женщины сидели как-то странно, на плечах оленей, свесив ноги вперед, на грудь животных. Малые дети были завернуты в меха и лежали в особых седлах — зыбках, привязанных к вьюкам ремнями.
После вчерашней злополучной ночи Попов решил идти на лыжах вместе со мной. Но только что тронулись мы в путь, как вынуждены были снова остановиться. Один ребенок расплакался. Мать немного придержала своего оленя и попросила другую женщину подать ей крикуна. Та ловко соскочила на землю, развязала ремни и подала малютку матери. Мать на ходу накормила его грудью, прикрывшись от мороза шубкой. Потом она стала укачивать ребенка, но он раскапризничался, брыкался и кричал во все горло.
Тогда она сказала что-то эвенку, ехавшему впереди нее, тот передал слова ее дальше, пока они не дошли до головы отряда. Проводник остановил своего оленя. Тотчас остановился весь табун.
Мать сошла на землю и на морозе стала распеленывать сына. Раздев маленького буяна донага, она положила его в снег и, смеясь и что-то приговаривая, стала обсыпать его снегом еще и сверху. Ребенок барахтался и надрывался от крика. Я так был поражен этим необычайным зрелищем, что готов был броситься к ребенку на помощь. Купанье в снегу продолжалось не более одной минуты. Затем мать подняла свое дитя, нежно поцеловала его и быстро стала завертывать в рысий мех; потом уложила в седло-зыбку, ловко вскочила на своего оленя и крикнула проводнику, что можно идти дальше. Минуты через три ребенок успокоился и всю дорогу спал как убитый.
— Ведь этак ребенка можно простудить! — обратился я к Попову.
— Нет, — отвечал он, — от этого он не заболеет. Нам часто приходится зябнуть на охоте, а придешь в юрту, завернешься в шубу и так крепко уснешь, что добудиться не могут.
Чем больше мы приближались к Уркану, тем снег становился глубже. Олени умерили шаг. Нам же с Поповым это было совершенно все равно. Мы были на лыжах и не только не отставали от отряда, но порой даже обгоняли его.
Нашим проводником был эвенк небольшого роста, тщедушный, лет сорока пяти. На лице этого человека, самом заурядном, немного скуластом, было такое выражение, как будто он всегда всматривался в даль.
Мы шли по местности донельзя однообразной. Пусть читатель представит себе большую болотистую и слабо всхолмленную равнину, покрытую снегом. Хоть бы какой-нибудь предмет, на котором можно было остановить взгляд и который мог бы служить ориентировочным пунктом: небольшое озеро, одинокая сопка, каменистая россыпь, голая скала… Ничего! Пусто! Ни зверей, ни птиц, никаких следов. И так изо дня в день — подряд шесть суток. Это однообразие утомляло меня, я шел лениво и на планшете отмечал одно только слово: «Тундра». Однако проводник вел себя иначе. Он часто оглядывался назад и внимательно смотрел по сторонам.
— Не сбился ли с дороги наш вожатый? — спросил я у Попова.
— Почему вы так думаете?
— Да он все оглядывается и как будто ищет чего-то.
— А это потому, — отвечал Попов, — что он идет здесь первый раз.
— Как же он ведет нас? Какой же он проводник?! — невольно воскликнул я, крайне удивленный.
— Он знает дорогу, — успокоительно сказал Попов. — Ему старик Ингину рассказал путь на шесть дней вперед от хребта Быгин-Быгинен. Сегодня мы придем на условное место, где должны встретиться с другими эвенками, которые идут с Амгуни. Мы им передадим двух женщин с детьми. Эти эвенки предупреждены недели три назад.
Слова моего спутника озадачили меня еще больше. Как можно запомнить дорогу в тундре хотя бы на один день, если даже сам ходил по ней! А ведь этот человек запомнил все со слов другого, да еще на шесть суток вперед! Очевидно, тундра для него не так однообразна, как это кажется мне, — он видит то, чего я не замечаю.
Часа три после этого разговора мы шли по оленьим следам и вдруг увидели наш бивак и оленей, пасущихся на воле.
— Ну вот, — сказал Попов, — мы и дошли до того места, где должна произойти встреча двух отрядов.
Я оглянулся кругом и не увидел никаких следов зимовья или костров, ничего такого, что указывало бы, что место это — перекресток двух путей.
Мы простояли здесь двое суток.
К концу третьего дня я стал беспокоиться, что, может быть, мы попали не туда, куда следует.
В это время в палатку вошел эвенк и сообщил, что другой отряд приближается.
Мы вышли наружу, но в тундре царило полное спокойствие — ничего не было видно и ничего не было слышно. Попов рассеял мое недоумение.
— Взгляните на оленей, — сказал он. — Видите, они часто поднимают головы и смотрят в одну сторону.
Я постоял на морозе и, не дождавшись гостей, вернулся в палатку. Спустя некоторое время Попов вызвал меня снова наружу.
— Слушайте, — сказал мне Попов.
До слуха моего донеслись звуки деревянных побрякушек, которые эвенки вешают на шеи своих «рогатых коней» вместо металлических звонков. Вслед за тем из перелеска выехал человек на большом седловом олене, а за ним длинной вереницей тянулись важенки. Увидя наши палатки, человек остановился на минуту, осмотрелся и пошел немного влево.
Это были те самые эвенки, которых мы ждали с таким нетерпением. Они расположились биваком шагах в четырехстах от нашего табора. Через час вновь прибывшие были у нас. Они привезли новости с Амгуни, говорили о каком-то охотнике, которого задрал медведь, говорили о якутах, о ярмарке и о ценах на пушнину.
Вечером, когда мы с Поповым сидели у печки в палатке, разговор опять зашел о проводнике, который привел нас как раз к тому месту, где оба отряда так удачно встретились. Каково же было мое удивление, когда я услышал, что проводник только что пришедшего отряда тоже шел впервые по этой тундре, по указаниям, данным ему сородичами на девять дней вперед. Может быть, эвенки, эти скитальцы по тайге и тундре, обладают особо развитым чувством ориентировки?.. Это чувство есть у почтовых голубей и у перелетных птиц.
На следующий день мы передали пришедшим двух женщин с детьми и продолжали свой маршрут на
