Роль знаменосца в данном случае сыграл граф фон дер Пален.
Май 1801 года
– А? Что? – глупо спросил Алексей, не отводя взора от глаз князя. Выражения их разглядеть было совершенно невозможно в пляшущих отсветах, и поэтому нашему герою то мнилось, что Каразин смотрит на него с ужасом, как и подобает смотреть на привидение, то с угрозою, чуя, что место его предка заступил самозванец. Во всяком случае, глядел он выжидательно и с явным нетерпением ждал ответа.
«Может, решит, будто два призрака что-нибудь попутали и вместо его прадедушки другой инвалид явился? – мелькнула суматошная, бестолковая мыслишка. – Хотя нет, я ж его потомком называл, стало быть, я и есть его предок. Надо как-то отвираться. А как?!»
Совершенно ничего не шло в голову. Удрать разве? Но князь преграждает дорогу. Толкнуть его посильнее и дать деру? Тогда уж надо вообще из дому бежать, потому что князь поднимет тревогу, Алексею не затаиться, не спрятаться. Бежать, снова скитаться, голодать, снова превратиться в гонимого всеми преступника... А, ладно! Знать, судьба такая неудачная. Хотя не столь уж неудачная. Предупреждение насчет княгини и аббата и их злодейских замыслов уже передано, главное сделано, ну а о своей никчемной участи можно и позабыть. Солдат захватил неприятельское знамя, но пуля пронзила ему сердце. Царство, так сказать, небесное. Вот только Прошку жалко, достанется ему на орехи, когда станет известно, кто князю голову морочил.
Алексей уже сделал некое движение, готовясь посильнее оттолкнуть хозяина дома, чтобы удариться в бегство, как вдруг замер. А что, если князь, узрев его бегство и поняв, что с ним шутки шутили, сочтет и слова его шуткою? И тогда... «Ад майорем деи глориам!» Случайно ли, что в этом девизе иезуитов первое слово звучит как «ад»?
Нет. Бежать нельзя. Надобно трепыхаться дальше! Наш солдат не погиб, а только ранен и еще может стрелять, рубить, колоть...
– Да вы, драгоценный прадедушка, как я погляжу, большой шалун, – перебил его мысли суровый голос князя. – Мыслимое ли дело – уж третье поколение своим потомкам головы морочить! Ну прямо инвалид он, инвалид, одноногий он, одноногий! Куды! Вон, деревяшка-то под согнутую коленку подвязана, нога у вас вполне на месте. Что правая, что левая. Немудрено запутаться было. Не пойму, достопочтенный предок, какова причина шарлатанствовать? А может, сударь, у вас там, в райских кущах, лекари знаменитые собраны, кои способны все хвори исцелять? Ну да, – кивнул князь как бы сам себе, – говорят же, что смерть все болезни лечит. Но неужто и недостающие члены наращивать научились? Эх, жаль, нельзя нашим военным лекарям к вашим на выучку отправиться! То есть отправиться-то можно, но что толку будет от той выучки, если они назад потом не воротятся?
Князь, чудилось, разговаривал сам с собой, причем голос его звучал до того серьезно и задумчиво, что случайный человек вполне мог принять его слова за чистую монету. И только Алексей, в котором каждый нерв был напряжен, словно туго натянутая струна, различал насмешку и даже издевку в каждом слове, да что там – в каждом звуке! Не было сомнения: Василий Львович понял, что его бесстыдно дурачат, и, хоть воли гневу своему еще не давал, уже можно было вообразить, какие громы и молнии обрушит он на голову дерзеца.
Да... маскерад Алексея закончился полным провалом. Быть ему битому, быть ему посажену в рогатки, а то и сдану властям. Конечно, выдадут его как беглого крепостного, но и до изобличения его несовершенного преступления явно дойдет дело. Сейчас Алексею казалось, что весь мир вновь ополчился против него, а Случай-мужик столь же неумолим и безжалостен, сколь и баба-Судьба. Опустошение настало в душе, полное опустошение, тоска налетела, крылом своим накрыла, смяла, и только одно еще живое, искреннее чувство трепыхалось в нем: горе от того, что теперь-то князь точно не поверит его изобличениям, сочтет их таким же дерзким паскудством, как и сам маскерад. Все напрасно, напрасно все! Неужто быть России накрытой страшной черной тенью унии? От мысли этой впору было взвыть... ну, наш герой и взвыл, рухнув на колени так порывисто, что плохо пристегнутая деревяшка отвалилась и откатилась в сторону, погрохатывая в подголосок его отчаянной мольбе:
– Ваше сиятельство, со мной что хотите делайте, только поверьте! Сам, своими ушами слышал я, как аббат Флориан наставлял вашу супругу, чтобы вы передали письмо отца Губера государю императору. Вы-де согласитесь, поскольку жаждете снова при дворе оказаться в высокой должности. А государь обрадуется, что теперь можно от убийц его батюшки отворотиться и себя белым-белешеньким перед зарубежными монархами выставить. А коли заупрямится Александр Павлович, то ему надобно будет письмишко предъявить некое, где великий князь «добро» дает на цареубийство. Сие письмо у генерала Талызина ранее хранилось, а теперь у него украдено невесть кем, но это иезуитам не помеха, они фальшивку изваляют, им ведь совесть не за страх, а честь не за стыд!
– Совесть не за страх, а честь не за стыд... – задумчиво повторил князь, и Алексей быстро перевел дыхание, спекшееся от стремительной и отчаянной речи. – Хорошо сказано! Право слово, ты настолько хорошо осведомлен, мой юный друг, что таким осведомленным могло быть лишь истинное привидение, способное проникать сквозь стены в запертые помещения или хотя бы... проницать их взором.
Кабы Алексей не стоял на коленях, он при этих словах непременно покачнулся бы, ну а так – стойко снес намек, глазом даже не моргнул.
– Однако же говоришь ты страшные вещи и даже чудовищные, – так же размеренно, раздумчиво продолжал князь, глядя на него сверху вниз. – И призываешь меня поверить тебе... тебе, кто меня только что пытался одурачить самым что ни на есть смехотворным и позорным образом. А ведь я тебя узнал сразу, с одного только взгляда, и озлился непомерно, и потому лишь не изуродовал твою дурацкую рожу этим вот шандалом, – князь угрожающе покачал трехсвечником, и Алексей похолодел, представив, во что превратил бы его лицо хороший удар, нанесенный от души и со всего плеча (небось не только изуродован остался бы, но и пал с раскроенной головой!..), – потому лишь, говорю, удержал себя, что ты мою дочь от грабежа, а может, и от насилия да смерти спас, себя в том деле не пощадив. Но ежели ты думаешь, что впредь тебе все будет дозволено, – то здесь, друг мой, ты жестоко ошибся. Ежели ведет тебя не расчет, не желание поквитаться с неблагосклонной к тебе княгинею, не надежда урвать какой-то свой кус в той буче-свалке, которая теперь непременно поднимется и в доме нашем, и во дворце императорском (знаешь, по пословице: «Орлы дерутся, а молодицам перья достаются!»), то чистоту своих намерений ты мне должен доказать. Понял? Доказать, ежели не хочешь выйти отсюда в колодках!
– Иначе и не выйду, – пробормотал Алексей, повесив голову и окончательно смиряясь с тем, что дело его проиграно по всем статьям, спасения нет. Больше всего ему хотелось сейчас лечь ничком и заплакать, пожалеть себя, неповинного страдальца, жертву чьей-то злобищи непомерной, чьих-то происков. Но... солдаты ведь не плачут, когда они в бою, разве что потом, когда раны считают, однако бой Алексея Уланова еще не кончен был. – Иначе и не выйду! Вы думаете, я кто? Крепак беглый? Ах, кабы так! Но нет, я племянник генерала Петра Александровича Талызина и разыскиваюсь ныне властями по обвинению в его убийстве. Вот, сам я в ваши руки предался с потрохами, со всей жизнью моей, что хотите, то со мной и творите, а какие еще доказательства искренности моей представить, не ведаю, да и нет их у меня!
Брови князя взлетели.
– Да, не думал, не гадал, а судьбину повстречал, – пробормотал он как бы про себя, а потом пристально уставился на Алексея: – Слышал я об сем деле, о завещании деда твоего слышал, о бегстве твоем. Говоришь, не убивал генерала?
– Не убивал, – кивнул наш герой как мог твердо. – Как бог на небе свят. Он все видит, он солгать не даст.
– Ну, бог один, а нас много, – пожал плечами князь. – Разве уследишь за всяким клятвопреступлением? Давай уж лучше обойдемся без него, как и подобает мужчинам. Ты вполне можешь на своем голубом глазу солгать мне что угодно, а я уж сам должен решить, верить тебе или нет. Верю, что не убивал Талызина, – значит, должен верить, что и супругу мою не облыгаешь, что и впрямь она соблазнена католиком как на прелюбодейство, так и на государеву измену. Вот такая получается у нас палка о двух концах!
После сих слов князь умолк, и молчал он столь долго, что наш герой не выдержал-таки. Крепился, слово давал себе мысленно – молчать, смиренно и покорно ждать решения своей участи, но все же не вытерпел.
– И что же скажете, ваше сиятельство? – слабо шевеля губами, спросил Алексей неживым голосом. – Каково будет ваше решение?
