думать об их последствиях. Именно поэтому перемена Паленом рекогносцировки поначалу повергла его в глубокую растерянность. Из-за этого человека срывалась его вторая попытка помешать цареубийству! Впервые он поверил в то, что заговор возможен.
Как и все неуравновешенные, склонные к мистицизму люди, Талызин немедленно начал искать в провале своих планов некий знак свыше. Искал, искал... наконец нашел, вспомнив письмо великого князя, столь необдуманно доверенное ему графом фон дер Паленом. Теперь Талызин знал, что все свершается лишь для того, чтобы он с помощью этого письма мог держать в руках будущего императора!
С этой минуты генерал вполне успокоился и прилежно следовал всем командам Палена, ожидая успеха государственного переворота с тем же нетерпением, что и все прочие заговорщики.
Зубов и Беннигсен со своими подчиненными бросились прямо к царским покоям. От спальни их отделяла библиотека, в которой крепко спали два лакея. Разбудив их, Петр Аргамаков велел отпереть двери прихожей, примыкавшей непосредственно к спальне, уверяя, что пришел к императору с чрезвычайным сообщением о пожаре в городе, как и предписывал ему регламент. Один лакей каким-то образом понял, что Аргамаков лжет, и начал звать на помощь. Его уложили ударом сабли. Он, впрочем, был только оглушен. Фамилия его была Корнилов; после переворота его взяла в число своих слуг вдовствующая императрица и наградила домом и пенсией.
Второй лакей повиновался и впустил заговорщиков в прихожую. Выломав дверь в опочивальню, заговорщики ворвались туда... и обнаружили, что кровать императора пуста.
Павел проснулся от шума и кинулся к двери, ведущей в комнаты императрицы. Однако он сам запер их, а ключ... в такую минуту разве вспомнишь, где валяется ключ! Пытаясь спрятаться, он влез в камин, настолько глубокий и настолько тщательно прикрытый экраном, что тщедушная фигура императора совершенно скрылась в нем.
Увидав, что опочивальня пуста, Платон Зубов сердито крикнул:
– L'oiseau s'est envole![59]
Однако более хладнокровный Беннигсен внимательно осмотрелся и заметил голые ноги императора, белевшие в темноте камина.
– Вот он!
Обнажив шпаги, Платон Зубов и Беннигсен подошли к Павлу и объявили, что намерены его арестовать.
Павел не отличался большим мужеством. Впрочем, на его месте и более храбрый человек растерялся бы. Он только и мог, что беспрерывно повторял:
– Арестовать? Меня? Что значит «арестовать»?
– С...сударь, – проговорил Платон Зубов с явственной заминкою, проглотив предшествующий этому слову слог «го», – вы должны отречься от престола в пользу вашего сына.
– Сына? Какого сына? У меня нет никакого сына, – отрывисто проговорил Павел.
– Ваньку валяет, – громко в тишине сказал Татаринов, известный своей грубостью.
– Взгляните сюда, – молвил Зубов, который единственный из всех постепенно обретал спокойствие в разговоре, а не терял его. – Вот бумага, акт отречения. – Он сделал знак, и Трощинский разложил на столе заранее заготовленный документ. – Мы желали бы, во имя России, чтобы на трон взошел ваш законный наследник Александр Павлович. Вам будут предложены...
Он осекся. Павел вдруг громко шмыгнул носом. Глаза его не имели никакого выражения, и видно было, что он ровно ничего не слышит. Лицо его покрылось потом, ночная рубаха на груди тоже, видимо, повлажнела. Он то шмыгал носом, то вытирал локтем пот со лба. Верхняя губа вздернулась, обнажив торчащие зубы. Он никогда не был более уродливым, чем в эти последние минуты своей жизни, и заговорщики смотрели на него с брезгливым отвращением.
– А, и вы здесь, князь, – проронил он вдруг, уставившись на Платона Зубова, и протянул ему руку.
– Отрекитесь, Павел Петрович, – с холодновато-приятельской интонацией сказал Беннигсен. – Подпишите эту бумагу, и клянусь, что с вами ничего...
Он не договорил, потому что в прихожей вдруг послышался шум и бряцание оружия. Это подошел второй отряд заговорщиков, несколько задержавшийся в пути. Однако Зубовы, Беннигсен и прочие вполне могли подумать, что спохватилась дворцовая охрана.
Между прочим, вероятность такого поворота событий была. Главный караул при входе в Михайловский замок несли поочередно все гвардейские полки, а в этот день он пришелся на долю одной из рот Семеновского полка, которой командовал гатчинец, немец по происхождению, капитан Пайкер, человек, верный присяге, но, как про него говорили, легендарной глупости. Пайкер был не способен на измену, однако на всякий случай заговорщики оставили перед кордегардией двух толковых поручиков, которым теперь пришло время выступить на сцену.
Пайкер, то ли заслышав шум, то ли встревожившись, уже начал раздавать оружие своим гвардейцам, и в это время один из поручиков, по фамилии Полторацкий, приблизился к нему с обескураженным лицом:
– Что вы делаете, ваше превосходительство? – спросил он тихо. – А рапорт?
– Какой рапорт? – удивился Пайкер.
– Ну как же? Император издал приказ: не выдавать оружия нижним чинам без написания специального рапорта о цели и причинах такой выдачи.
Пайкер оправдал характеристику своего ума. Он немедленно спросил чернил, бумаги, перьев, велел их очинить поострее, сел за стол и принялся составлять рапорт, путаясь в каждом слове, потому что буквы всегда были для него непобедимыми противниками. Час спустя, когда власть в России уже переменилась, он еще писал...
Во внутреннем карауле Преображенского лейб-батальона стоял тогда Сергей Марин, один из заговорщиков. Это был человек романтический. Потомок итальянских артистов (Марини), некогда приглашенных в Россию Елизаветой Петровной, он был любителем французской литературы, автором сатирических поэм и эпиграмм, пользовавшихся большим успехом, и всем своим существом привязан к екатерининским идеалам культуры. Эти идеалы, думал Марин, возродятся при любимом внуке незабвенной государыни.
При всей своей романтичности, Марин был человеком острого ума. Услышав, что в замке происходит что-то необычное, старые гренадеры из числа преображенцев разволновались. Одна минута – и они ринутся узнавать, что случилось! Но Марин не потерял присутствия духа и громко скомандовал:
– Смирно!
И почти все время, пока заговорщики расправлялись с Павлом, гренадеры неподвижно стояли под ружьем, и ни один не смел пошевелиться и даже почесать в затылке, под тяжелыми пуклями, смазанными для крепости и надежности мучным клейстером. Таково было действие знаменитой армейской дисциплины: солдаты во фронте становились живыми машинами.
Тем временем, услыхав шум в прихожей, Павел вдруг резко нагнулся, сразу сделавшись меньше ростом, и, прошмыгнув между оторопевшими заговорщиками, кинулся к дверям с таким проворством, что несколько мгновений они только неловко разводили руками, как делают бабы, пытаясь поймать переполошенную курицу. Однако Николай Зубов, тот самый «мрачный гигант», которого когда-то до дрожи (и не напрасно!) боялся житель «гатчинской мельницы», метко ударил его в висок золотой табакеркой, которую держал в руке. Павел резко шарахнулся и упал, ударившись другим виском об угол стола. Стоявшие тут же князь Яшвилл, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него. Началась борьба. Его топтали ногами, шпажным эфесом проломили голову, и наконец Скарятин задушил его собственным шарфом.
Лишь только началось избиение, как Платон Зубов упал в кресло, зажал уши и отвернулся. А Беннигсен вышел в прихожую и начал ходить вдоль стен, разглядывая вывешенные там картины. Картины были действительно хороши: кисти Верне, Вувермана и Вандемейлена, – однако вряд ли Беннигсен мог понять, что на них изображено. Между прочим, во всю свою воинскую службу он был известен как человек самый добродушный и кроткий. Когда Беннигсен командовал армией, то всякий раз, когда ему приходилось подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горечью и отвращением, явно делая над собой насилие. Однако при убийстве Павла им было проявлено удивительное хладнокровие. Кто объяснит такие странности и противоречия человеческого сердца?
Пален, со своим отрядом несколько задержавшийся в пути, появился в роковой спальне, когда бывшего
