Короля играет свита

– Вы сошли с ума, достопочтенный иезуит, – промолвила она с холодноватой, оскорбительной учтивостью. – Если не ошибаюсь, я вижу перед собой пастора Губера... величайшего дантиста нашего времени, не так ли?

Учтивость ее тона мгновенно сменилась откровенной насмешливостью.

Руки чернорясника дрогнули. Дрогнули и пистолеты в этих руках, и пальцы на курках.

– О, я прекрасно помню историю чудесного, поистине волшебного исцеления императрицы – ныне, к счастью, вдовствующей – от жесточайших приступов костной ломоты в левой стороне нижней челюсти, – беспечно усмехнулась она. – Бедняжка готова была на стенку лезть, пока вы не проникли в ее покои и не исцелили Марию Федоровну... чудесным и волшебным образом, повторяю. А все чудеса и все волшебства состояли всего лишь в том, что ваш сообщник граф Кутайсов, продавшийся иезуитам с потрохами, регулярно подливал в кофе, чай, вино, воду императрицы несколько капель какого-то зелья, провоцирующего воспаление зубного нерва. Тот же Кутайсов сообщил Павлу Петровичу – есть-де среди иезуитов некий лекарь, который способен излечить любую боль... И ввел вас во дворец. После этого будоражащее, болезнетворное снадобье императрице давать прекратили. Вы же предписывали ей какую-то безвредную водичку пополам со слабой настойкой опия. Разумеется, зубная боль не замедлила исцелиться, и воображение нашего недалекого государя было совершенно поражено вашими талантами. Не сомневаюсь, что вы уже предчувствовали полный и сокрушительный успех своей лукавой выдумки, уже видели себя при императоре примерно в той роли, какую некогда лекарь Элизиус Бомелий – тоже иезуит, к слову сказать! – исполнял при Иване Васильевиче Грозном. Но вам не везет, братья Игнатия Лойолы! – Теперь она откровенно смеялась. – Бомелию не удалось прибрать к рукам Ивана IV – все- таки не напрасно его прозвали Грозным! Покойный Павел оказался бы гораздо более податливым и благодатным материалом – вот потому он и сделался в одночасье покойным...

– Очень любопытно, – сказал человек в черной сутане, и в голосе его прозвучал искренний интерес. – В самом деле – очень любопытно! Однако все это к делу не относится, мадам. Меня интересуют только бумаги, украденные у Талызина, и прежде всего – письмо Александра. Отдайте их мне, или...

Она чуть откинула голову назад и мгновение молча смотрела в черные глаза пистолетов.

– А пес с тобой, грязный иезуит, – выдохнула с такой ненавистью, с таким отвращением, что, чудилось, у нее даже рот оскоминой свело. – Стреляй. Только письма этого тебе не видать как своих ушей, понял?

И, спокойно повернувшись спиной к черноризцу, она нарочито высоко, оскорбительно высоко подобрала юбки и снова изготовилась ступить на ступеньку кареты.

Тогда иезуит сунул один пистолет себе под мышку, и, освободив таким образом левую руку, откинул с лица капюшон.

– Я не отец Губер и даже не аббат Флориан, – сказал он по-русски, причем в голосе его звенела усмешка, смысл которой, пожалуй, мог бы понять только один человек из всех собравшихся здесь. – Разве вы меня не узнали, Ольга Александровна? Я князь Каразин, муж вашей подруги Лизоньки. Помните ее? А меня – помните?

Она обернулась, и теперь только одним чувством дышало лицо, движения, все существо ее. Это была ярость.

– Почему вы так затянули маскарад, князь? – спросила она резким, ненавидящим голосом. – Помнится мне, маски должны были снять с последним ударом полуночи!

– Да ведь и вы еще в маске, сударыня, – резонно возразил Каразин, указывая на нее стволом пистолета.

Она сдернула бархатную полумаску и раздраженно отшвырнула в сторону.

Наконец-то Алексей снова увидел это незабываемое лицо.

Да. Она!

– Ну вот, я сняла маску, – раздраженно проговорила Ольга Александровна. – Чего вам угодно?!

– Я уже сказал, сударыня, – чуть поклонился Каразин. – Бумаги генерала и письмо великого князя.

– А вы разве еще не поняли, что меня невозможно испугать? – рассмеялась Ольга Александровна. – Никаких бумаг вы не получите!

– Отдайте их мне, мадам, – настойчиво сказал Каразин. – Отдайте – если не из страха и ненависти, то... из любви.

Что-то дрогнуло в этом точеном, неумолимом, прекрасном лице. Глаза с почти молящим, растерянным выражением обратились на человека, простертого на земле.

– Из любви?.. – беспомощно пробормотала она.

– Из любви, – повторил Каразин. – Из любви к своему Отечеству, сударыня.

И такая настала вдруг тишина, такое настало молчание... оно горело, оно звенело, оно оглушало! Вот именно, оно было оглушительным, поэтому никто и не услышал шагов внезапно приблизившегося человека. Внезапно раздавшийся голос его заставил всех вздрогнуть:

– Оставьте мою сестру в покое, ваше сиятельство. У нее нет ничего. И бумаги Талызина, и письмо Александра Павловича – все находится у меня.

Это произнес Платон Зубов.

Март 1801 года

Александра разбудили между полуночью и часом ночи.

Николай Зубов (вестник смены царствований!) появился у него – растрепанный, с лицом странным и страшным, до того он был возбужден, пришел доложить, что все исполнено.

Иногда Александр очень кстати вспоминал, что туговат на ухо. Делая вид, что ничего не слышит и не понимает, он переспросил:

– Что такое исполнено?

В это время появился Пален и приказал сидящей в прихожей камер-фрау великой княгини сообщить Александру Павловичу о приходе первого министра.

Камер-фрау по приказу Александра не ложилась в эту ночь. Он накануне велел немедля будить его «при появлении графа Палена». О Зубове слова сказано не было, и прилежная немка ничем не помешала ему войти и огорошить Александра невнятным известием.

Елизавета Алексеевна поднялась вместе с мужем. Она накинула на себя капот и подошла к окну. Подняла штору. Ее комнаты были в нижнем этаже и выходили на плацдарм, отделенный от сада каналом, который опоясывал Михайловский дворец.

Ветер к полуночи разошелся, немного очистил небо, и при слабом лунном свете Елизавета различила ряды солдат, окружившие дворец. Слышны были крики «ура», от которых у этой нежной и несчастливой женщины начинало трепетать сердце. Она, как и все, со дня на день ожидала событий, но сейчас, как и все остальные члены царской семьи, не хотела поверить, что они уже свершились. Елизавета упала на колени перед иконой и принялась молиться, чтобы все, что случилось (что бы это ни было!), оказалось направлено к спасению России и во благо Александру.

В этот миг в комнату ее ворвался муж и рассказал, что произошло.

– Я не чувствую ни себя, ни что делаю, – бессвязно твердил он. – Мне надо как можно скорее уехать из этого места. Пойди к императрице... к моей матушке... попроси ее как можно скорее собраться и ехать в Зимний дворец.

Он всхлипнул, и Елизавета обняла его, как сестра. Только такую любовь муж готов был принять от нее, только такую любовь, похожую на жалость, но она уже смирилась с этим и сейчас мечтала только об одном: утешить его любой ценой. Такими вот – перепуганными, плачущими в объятиях друг друга, похожими на осиротевших детей, – и нашел их спустя несколько минут граф фон дер Пален.

Слова из знаменитого письма: «...Это опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте!» – вспыхнули перед его внутренним взором. Он подавил холодную усмешку и сказал почтительно:

– Ваше величество...

Александр вскочил.