Короля играет свита

себе злодея, который задушил бы родного дядюшку, как, по вашему уверению, это сделал я, а потом не позаботился унести ноги, а улегся спать на диванчике в его кабинете. Уж, казалось, можно было бы предвидеть, что обвинения на него падут! По крайности, позаботился бы о каких-то доказательствах своей невиновности. Мог бы представить дело так, будто дядюшку удар хватил, ну, этот, а-по-плек-си-ческий, что ли, – вспомнил Алексей недавно услышанное от того же Бесикова словечко, – ну, вроде бы покойный своей смертью упокоился. Можно было хоть подушки убрать от лица...

– А вы почем знаете, что лицо его было закрыто подушками, коли, как уверяете, не имеете к делу никакого касательства? – с неожиданным проворством, опередив даже проныру Бесикова, подскочил со стула Варламов, приблизив свое толстощекое лицо к лицу Алексея, и вдобавок грозная тень Дзюганова на него надвинулась, и Бесиков, конечно, в стороне не остался, и Алексей почувствовал себя так, словно это его, а не бедного дядюшку задавили, «доступ воздуху прекратив в пути дыхательные».

– Позвольте! – пискнул он. – Откуда я знал? Так ведь вы же сами мне об том сказали!

– Вот уж нет! – Бесиков даже ладонь вперед выставил. – Я сказал лишь, что его завалили подушками, умертвив таким образом, однако вполне могло статься, что затем убийцы убрали орудия убийства от лица жертвы. Вы же, молодой человек, себя выдали, в точности описав, как выглядел труп, когда он был обнаружен камердинером покойного, Феоктистом Селиверстовым.

– Вот те на! – изумился Алексей. – Никакого Селиверста Феоктистова...

– Феоктиста Селиверстова! – уточнил Бесиков.

– Да какая разница? Никого я и в глаза не видел! Никого совершенно в доме не было, кроме меня!

– И этим вы воспользовались, не так ли? – значительно кивнул Бесиков. – Что же до камердинера, то его действительно не было в момент совершения убийства, он воротился позже. По его словам, нынче господин Талызин ждал к себе какого-то гостя. Означенный Феоктист Селиверстов приготовил легкие закуски (он также исполнял у генерала обязанности кухмистера) и сервировал стол, ну а потом хозяин позволил ему навестить его, Феоктиста, извините за выражение, пассию, которая служит в горничных у госпожи Федюниной, проживающей в собственном доме на Литейном. Камердинер отсутствовал около трех часов и за это время успел лишиться своего хозяина. Возвратясь, он увидел на столе следы пиршества, поднялся во второй этаж разузнать, нет ли у генерала каких-то пожеланий, и тут, к своему изумлению, обнаружил вас, спящего мертвым сном на диване. Отчаявшись добудиться, прошел в спальню, где и нашел своего хозяина, воистину спящего мертвым сном. Ну что Феоктисту Селиверстову еще оставалось делать, как не полицию вызывать? Он и вызвал нас...

Алексей слушал его, нервно тиская руки, а мысли бежали в голове одна быстрее другой. Словно уловив их, Бесиков высоко заломил бровь:

– Небось станете нам голову морочить, уверяя, что убийцей дядюшки сделался тот человек, коего он ждал к столу, накрытому Селиверстовым? Ну что ж, это могло быть неплохой вашей уверткою. Однако все против вас, любезный. Этого господина мы знаем. Они с покойным Талызиным были большими приятелями, поскольку оба вместе так или иначе приложили руку к изменению государственного строя Российской империи. – Бесиков криво усмехнулся, Варламов покачал головой, и только бурая рожа Дзюганова оставалась по-прежнему спокойной, словно глиняная кринка. – Про светлейшего князя Платона Александровича Зубова слыхали когда-нибудь? Нет? Ну и ладно, в самом деле, к чему вам лишнее знать? Вот его и ждал генерал к себе в гости. Однако некие неотложные дела помешали его сиятельству явиться на дружескую пирушку. Он прислал слугу с запискою и извинениями. Записку мы нашли, слугу Зубова допросили. Он еще застал генерала в добром здравии. Получив сие послание, господин Талызин выразил свое глубокое сожаление, что долгожданный визит не мог состояться, просил передать его сиятельству свое почтение, ну а потом слуга убрался восвояси, оставив генерала одного.

– А разве дядюшка не мог покушать в одиночестве? – запальчиво воскликнул Алексей, чувствуя, как полыхают его уши.

Черт, вот же черт, наделила же его судьба такими дурацкими ушами! Стоит ему соврать, как их тотчас же начинает жечь, они словно бы огнем полыхают, отчего тетенька, бывало, не раз и не два с издевкою повторяла: «На воре шапка горит, а у лгуна – уши!», в конце концов начисто отбив у Алексея уверенность, необходимую для всякого успешного вранья.

– Мог, конечно, мог, – покладисто кивнул Бесиков, с видимым интересом наблюдая за горящими ушами Алексея. – Однако покойный господин Талызин страдал заболеванием желудка, а оттого не мог употреблять грубой мясной пищи. Феоктист Селиверстов готовил ему легкие супы и овощные блюда по французским рецептам, даже когда в доме собирались гости. Вот и на сей раз фактически было приготовлено два стола: один для вегетарьянца-хозяина, другой – для гостя, любителя наперченных, острых блюд. Но вот какая интересная история получается, дорогой господин Уланов. Все овощные блюда остались нетронуты! Человек, который пировал в столовой, с удовольствием отведывал котлеты, паштеты и все такое прочее, а также острые сыры, от которых у господина Талызина непременно сделались бы колики. А вот у вашего молодого желудка никаких колик от котлет-сыров не сделалось. Ведь это вы наслаждались гастрономическими талантами Феоктиста Селиверстова, вы – не так ли, племянничек?

В голове Алексея шумело от страха, оттого голос Бесикова доходил как бы сквозь вату, и смысл слов был постигаем не тотчас. Но вот Алексей все же вникнул в него – и у него даже ноги ослабели.

«Вы наслаждались, вы, племянничек!» – говорит Бесиков. «Вы» здесь – не два человека, а только лишь местоимение множественного числа. Бесиков имеет в виду только Алексея. Его одного. Какое счастье!

Ну да, конечно, она ведь почти и не ела ничего. Глотнула вина, пощипала винограду, отведала кусочек сыру. Наверное, полицейские даже не заметили, что вторым прибором кто-то пользовался. А что до двух испачканных бокалов, то двух бокалов как раз и не было. Они вдвоем пили из одного – то есть она лишь пригубливала, а уж до дна вино допивал Алексей, находя сумасшедшее наслаждение в том, что прикасается к краю бокала, на коем еще оставался след напомаженного, душистого рта. Это напоминало украдкой сорванный поцелуй, ведь он алкал коснуться ее губ своими...

– Да вы меня не слушаете, молодой человек! – вонзился в его затуманенное сознание голос Бесикова. – А напрасно. Здесь решается не что-нибудь, а ваша судьба. Обвинение в убийстве – это весьма тяжкое обвинение!

– Да прекратите ли вы, наконец? – возопил Алексей, который от сладостного воспоминания неожиданно взбодрился. – Ну допустимо ли этак обращаться с дворянином?! Все-таки наше сословие до сих пор находится под покровительством высочайшей власти, и ежели я обращусь с жалобою на вас к императору Павлу Петровичу... Ведь и до нашей провинции слухи дошли о некоем окне для прошений, куда всякий- каждый может обратиться со своею докукою![5]

Он осекся. Что у Варламова, что у Бесикова вдруг сделались одинаково вытаращенные глаза, и даже на глинобитном лице Дзюганова отобразилось нечто вроде застенчивого недоумения. Некоторое время царило общее молчание.

– К императору Павлу Петровичу? – наконец обрел дар речи Бесиков. – Да вы что, сударь, разве не знаете, что он убит?

– Как, и он тоже? – в ужасе возопил Алексей. – Клянусь, я его не... я тут ни при чем!

– Пфе! – сделал губами Варламов, и Алексей не тотчас сообразил, что толстяк этаким образом смеется. – Пфе, пфе, пфе!

– Правда что, велика Россия: на одном конце зима, на другом – лето! – презрительно бросил Бесиков. – В этом убийстве вас никто не винит, угомонитесь! И все-таки без участия вашего семейства в государственном перевороте не обошлось. Ведь в нем был замешан ваш дядюшка... ныне покойный – с вашей помощью, сударь мой!

– Господи! – простонал Алексей отчаянно. – Разве не мог убить моего дядюшку кто-то другой? Разве не мог проникнуть в дом вор...

– И удалиться, великодушно не тронув никакого добра, – подмигнув непроницаемой роже Дзюганова, пробормотал Бесиков.

– Ну хорошо, не вор, так кто-нибудь иной, – осознал нелепость своих слов Алексей. – В конце концов, господин Талызин был человек известный, у него могли сыскаться враги, соперники на почве страсти нежной... – Алексей чуть не откусил себе язык за сию обмолвку и зачастил, надеясь, что Бесиков не заметил, как его снова бросило в краску: – Ну какие, ради господа бога, какие причины имелись у меня