убивать родного дядюшку?! Все, что вы говорили о его якобы неприветливой встрече, – полные глупости, он меня никак не встретил, потому что не встретил никак, мы и не виделись вовсе. Я надеялся с его помощью устроиться в столице, получить протекцию при дворе – ну зачем, зачем мне рубить сук, на котором я сижу, и убивать человека, от коего зависела вся моя дальнейшая судьба?!
– Единственная здравая мысль, вами высказанная, – одобрительно улыбнулся Бесиков, и сколь ни был Алексей ошеломлен, он не мог не изумиться, увидав, до чего украсила, смягчила, преобразила искренняя улыбка сухое, ехидное лицо дознавателя. – Ваша судьба и впрямь зависела от дядюшки. Вы могли надеяться и на протекцию, и на его рекомендации к нужным людям, и на полезные знакомства, которые сделаете с его помощью, но все это в одночасье сделалось сущей мелочью в сравнении с внезапно открывшейся вам новостью. Она одурманила, опьянила вас, заставила потерять голову. Вы забыли все свои прошлые намерения. Теперь вы могли думать только о ней.
Откуда узнал об этом Бесиков? Каким образом проник в самые потаенные мысли Алексея?!
Наш герой был так поражен, что ему понадобилось некоторое время понять: Бесиков говорит не о загадочной даме, а о какой-то там новости! Какая же это новость имеется в виду?
– Собственно говоря, я вас даже где-то понимаю, – понизил голос Бесиков. – У кого не закружилась бы голова, узнай он, что является вовсе не деревенским барином, у которого какие-то там триста полудохлых душ в забытых богом Васильках, а на деле – баснословное состояние, чуть ли не самое большое в России?! Ну и вот... попутал черт. Небось и более крепкий человек смутился бы, а вам-то где устоять было?
– Вы это про что? – пробормотал Алексей, отчетливо понимая теперь, что испытал однажды Прошка, когда молочный братец «наградил» его по голове валиком от старинного турецкого дивана (валик тот, если кто не знает, был в два обхвата и весил чуть не полпуда).
– Про завещание человека, который некогда пустил вашего деда по миру, мон шер, – небрежно ответствовал Бесиков. – Ведь это был его родной брат, а значит, отец господина Талызина. Перед смертью он начисто рассорился с сыном за его шашни с масонами да со всякими там иоаннитами-госпитальерами и, в отместку ему, отказал все свое, за карточным столом в одночасье нажитое и в процентные бумаги помещенное, состояние старшему внучатому племяннику, который первым родится у сестер Анны и Марии. То есть вам, Алексей Сергеевич Уланов, поскольку вы первый и единственный сын своей матушки, ну а тетушка, как нам уже известно, детьми обзавестись не позаботилась. Я не оправдываю господина Талызина за его махинации с батюшкиным завещанием, однако же, сударь, наказывать за обман таким
– Вы, что ли, со мною шутите? – пролепетал Алексей, окончательно переставая что-либо понимать, однако Бесиков только усмехнулся прежней своей, кривой и неприятной усмешкой, а Варламов, давно уже помалкивавший, разомкнул наконец уста, чтобы ответить:
– Какие уж тут шутки, сударь! Все очень серьезно. Вполне возможно, найденное завещание не стало для вас неожиданностью. Не исключено, что тетушка наконец поведала вам всю правду, вот вы и решили разобраться с подловатым дядюшкой по-своему, по-молодецки. Вещички в дом не вносили, предполагая скрыться тотчас по совершении преступления. Вы надеялись, что труп обнаружит кто-то из слуг, и тогда вы появитесь, изобразив дело так, будто вот только что сейчас прибыли. Однако спиритус вини доводило до самых крайних глупостей-несообразностей и людей покрепче вас, глупой деревенщины. Некоторым образом понятно: захотелось после злодеяния промочить глотку, взбодриться маленько. Убивать, наверное, вам пришлось впервые?
Алексей несколько мгновений тупо смотрел в его широкое лицо, а потом оно как-то все полезло вдруг в разные стороны, словно Варламова тянули враз за щеки, за уши и за куцый паричок, затем подернулось серенькой дымкою, и рассыпчатый голос с насмешливым недоумением воскликнул:
– Вот те на! У нашего красавчика никак обморок?
«Прекратите говорить глупости, господин Бесиков!» – хотел сердито воскликнуть Алексей, но не смог, потому что это и впрямь был обморок.
Июнь 1790 года
... – Обещаешь ли ты иметь особое попечение о вдовах, сиротах, беспомощных и о всех бедных и скорбящих?
– Да, о высокочтимый.
Голос молодого человека, стоявшего посреди лужайки на коленях с зажженной свечой в руках, звучал негромко, серьезно, веско. Он был облачен во что-то вроде свободной, не подпоясанной рясы, что означало полную свободу, которой новициат[6] наслаждался до посвящения в рыцарское достоинство. За несколько дней до обряда посвящения он уже принял обет послушания, целомудрия и бедности, дал клятву отдать свою жизнь за Иисуса Христа, за знамение животворящего креста и за братьев своих. Теперь он не имел права не только жениться, но даже держать у себя в доме (хотя бы для работы по хозяйству!) «родственницы, рабыни или невольницы моложе 50 лет». После этого он получил рекомендации от проверенных, испытанных «братьев-иоаннитов» – ближайшего друга великого князя Павла Петровича, князя Куракина, и шефа кавалергардского корпуса князя Владимира Долгорукова – и вот дождался дня посвящения в рыцари. Ну что же, Талызин был вполне достоин этого. Не обремененный патриотизмом, поскольку воспитывался в Штутгарте, в Высшей герцога Карла школе и даже получил там патент на награды за французский язык и всеобщую историю, он вернулся в Россию, переполненный мистическими настроениями, что, впрочем, не мешало ему отлично служить. В 1784 году он был произведен в прапорщики Измайловского полка, через год – в подпоручики, а сейчас уже имел чин капитан-поручика и не сомневался, что самое большое через год получит звание капитана.
Чернобровый и черноусый, румяный и смуглый мужчина в черном полукафтане, на который был натянут ярко-красный супервест[7], а поверх всего накинута черная мантия, – сам бальи[8] Юлий Литта, исполнитель обряда, возвышавшийся над коленопреклоненным худощавым Талызиным, словно гора, показал ему меч со словами:
– Меч сей дается тебе для защиты бедных, вдов и сирот и для поражения врагов святой церкви.
Посвящаемый получил три удара по правому плечу обнаженным мечом плашмя. Удары были довольно чувствительные, но молодой человек вытерпел их не дрогнув, только вскинул на Литту свои карие глаза и обменялся с ним коротким взглядом. Оба они знали, что приниматель пропустил в установленной формуле одно слово. Оно всегда пропускалось при посвящении в рыцари русских неофитов. Только одно слово – но из-за того, что оно было опущено, обряд выглядел более безобидным, более внешним, он словно бы утрачивал свой особый смысл. Однако можно было утешаться тем, что, хоть это слово и не было произнесено вслух, оно прозвучало в сердцах и принимателя, и Талызина. Особенно Талызина!
Менее суровым голосом, тая улыбку в глубине своих очень красивых черных очей, Литта произнес:
– Такие удары наносят бесчестье дворянину, однако это будет последним твоим бесчестьем. Талызин поднялся с колен, принял у бальи меч и трижды потряс им. Надо полагать, это движение вселяло страх и трепет в ряды противников
Литта вручил неофиту золотые шпоры:
– Шпоры сии служат для возбуждения горячности в конях и постоянно должны напоминать тебе о той горячности, с какой ты должен теперь исполнять даваемые тобой обещания. Золотые шпоры, которые ты наденешь на свои сапоги, могут быть и в пыли, и в грязи, но означает сие, что ты должен презирать сокровища, не быть корыстным и любостяжательным.
«Умение сидеть на двух стульях может ли быть отнесено к корысти?» – подумал мельком Талызин и тотчас отогнал эту совершенно неуместную в данный момент, можно сказать, кощунственную мысль.
– Подтверждаю свое твердое намерение вступить в знаменитый орден Святого Иоанна Иерусалимского, – так же веско и серьезно, как говорил прежде, произнес он.
– Хочешь ли ты повиноваться тому, кто будет поставлен над тобой начальником от имени великого магистра? – вопросил Литта.
– Обещаю лишить себя всякой свободы.
– Не сочетался ли ты браком с какой-нибудь женщиной?
– Нет, о высокочтимый!
