присборенной лентой, имело боковые разрезы до колен и шлейф, словно придворное одеяние.
Все в этом наряде – отнюдь не только каменья! – было самого великолепного и роскошного качества, а потому не удивительно, что Маша долго не могла оторвать взгляда от одежды и обуви дамы.
– Вижу, вам понравился мой костюм, – проговорила та с поощрительным смешком. – И это меня весьма утешает, потому что облегчает мою задачу.
– В каком же смысле, мадам? – проговорила Марья Романовна, изрядно устыдившись своего беззастенчивого и жадного любопытства.
– О, вы говорите по-французски, какое счастье! – вместо ответа воскликнула дама. – Это тоже облегчает мою задачу. Я сейчас все вам разъясню, но для начала давайте познакомимся. Вас зовут Мари, я уже знаю. А мое имя – Зубейда, однако лучше зовите меня Жаклин, так вам привычнее будет. Я родом из Франции, но почти забыла отечество свое… это предстоит и вам. Впрочем, я не обременена тоской по родине… забудете ее и вы, так что не волнуйтесь!
Ничего себе – не волнуйтесь! Да Маша не то что взволновалась до крайности – она едва сознания не лишилась от горя при таких словах, однако удержала себя и от бесчувствия, и от слез, рассудив, что, пребывая в беспамятстве или тратя время на рыдания, она едва ли что поймет в своем положении и отыщет способ из него выбраться.
– И все же соблаговолите объясниться толком, – проговорила она, пытаясь скрыть дрожь губ и голоса. – Вы меня интригуете.
– Да ведь это не я, голубушка! – по-свойски воскликнула Жаклин, и Маша мельком подумала, что, несмотря на свой наряд, достойный принцессы из сказок «Арабские ночи»[7] , которые Машей были недавно прочитаны, Жаклин, пожалуй, не слишком высокого происхождения и приличного воспитания. А впрочем, сейчас не время чваниться, поэтому Марья Романовна оставила неприятную фамильярность без внимания. – Это не я, это жизнь… Она величайшая интриганка на свете! Вот, скажем, жили вы, не ведая печали… Нет, конечно, временами вы тосковали по своему покойному супругу… Как видите, я знаю о вас преизрядно! – добавила она с лукавым выражением. – Печалились, однако украдкою мечтали рано или поздно обрести счастье с другим…
При этих словах Марью Романовну бросило в сильнейший жар. В самом деле, Жаклин знала о ней не просто много, но даже слишком много! Однако Маша сдержала вопрос, откуда француженке это известно. Мало ли откуда… например, от той же пронырливой и весьма внимательной Лушеньки, без соучастия которой наверняка и тут не обошлось!
– И вот, – продолжала Жаклин, –
– Боже мой, – воскликнула Марья Романовна, – остановитесь, умоляю. Как бы вы ни живописали сего господина, все достоинства его, вами перечисленные, останутся ничтожными в глазах той, которую он похитил против воли и ввергнул в пучину печальной неизвестности. Отчего, если он, как вы уверяете, столь влюблен, не начал ухаживать за мною, не изъяснился в своих чувствах по всем правилам, не сделал предложения…
– … по всем правилам, – насмешливо продолжила Жаклин. – Ах, понимаю. Вашему разумению трудно охватить вполне те чудеса, которые с вами произошли и будут отныне происходить. Но вам придется к ним привыкнуть, потому что человек, который намерен сделать вас своей, относится к особому разряду людей. Он и ему подобные (а таких выдающихся образцов мужской породы немного сыщется на свете!) не считаются в жизни ни с чем, кроме своих желаний и прихотей. Им дает на это право происхождение, обстоятельства рождения, воспитание. Главный закон Вселенной для них выражен словами – «я так хочу, и этого довольно». Хотя человек, о котором я веду речь, принадлежит к знатному французскому роду (столь знатному, что наш господин мог бы зваться принцем и, если бы пожелал, претендовал бы на французский престол, несправедливо отторгнутый у его великого сородича), он был воспитан на Востоке. Именно поэтому он не расточает ненужных, мещанских, пошлых любезностей женщине, которая ему понравилась. Он просто-напросто протягивает руку и берет ее… так же, как взял в свое время меня, как взял теперь вас, как брал и еще возьмет десятки других красавиц.
– Послушайте, Жаклин, – прервала Маша этот затянувшийся панегирик, изо всех сил стараясь говорить твердо и не показать испуга, – у меня такое ощущение, что вы говорите о каком-то султане, падишахе, который завлек нас в свой гарем и намерен заточить среди десятков других одалисок вдали от мира… знаете, как в стихах:
Конечно, Маша перевела пушкинские строки весьма приблизительно и далеко не столь впечатляюще и чарующе, каковыми они были в оригинале, однако Жаклин их поняла и поощрительно захлопала в ладоши, воскликнув:
– Ну, это полная чепуха. Никакой скуки безотрадной вам испытать не придется. С таким мужчиной, как наш господин, это совершенно невозможно. И, к слову, он терпеть не может робких простушек. Ему как раз очень нравится, когда его жены и наложницы не скрывают своих желаний. Но вы это еще узнаете. Пока же я рада, что главное вы все же поняли! Да, мы с вами находимся в гареме. Или в серале, как любят писать мои соотечественники, хотя, строго говоря, у турок сераль – это название султанского дворца вообще. Какое слово вам больше нравится?
Марья Романовна промолчала. Нет, вовсе не потому, что не знала ответа на этот вопрос. Сказать по правде, она просто онемела от ужаса…
Ну что же, как ни печально, а приходилось признать, что след похитителей потерялся на самых подъездах к Москве. И то чудо, что его удавалось прослеживать столь долго. К несчастью, казенными конями злоумышленники не пользовались, у них на почтовых станциях кругом были свои подставы. И, как ни стращал или ни тщился подкупить Охотников смотрителей, как ни пытался их улестить или умолить Казанцев, ничего толкового приятели не добились. Впрочем, кое-что все же вызнали, не впрямую, а пользуясь обмолвками или косвенными сведениями. Например, выяснилось, что злодеев, не считая кучера, было двое, причем один из них – очень толстый и молчаливый мужчина, а с ним суровая «ханум». Это брякнул один из смотрителей случайно, получить же подробности от него, даже приложив все силы, не вышло. А от того, что он сказал, проку было немного. Восточное словечко «ханум», то есть госпожа, лишь подтверждало предположения преследователей, что женщины похищены турками либо черкесами. Но почему дам везли в сторону Москвы?! Бывало, хоть и редко, что кавказцы, крымские татары, турки похищали русских красавиц для своих гаремов, однако увозили несчастных самым удобным путем – вниз по Волге, и след их терялся навеки либо в калмыцких и татарских степях, либо в кавказских горах, либо на каспийских или черноморских волнах, а там – уж вовсе в жарких арабских пустынях, непредставимых для русского человека. Но утратить след двух, нет, даже трех, включая горничную, женщин в своей стране, на своей земле – это казалось Охотникову и Казанцеву не только невероятным, но и оскорбительным. Приходилось, впрочем, смириться…
Еще можно было легко понять, что похитители баснословно богаты, потому что, конечно, только их невероятной щедростью объяснялось такое упорное молчание станционных смотрителей.
– Наверняка эти канальи с нашими злоумышленниками в сговоре, – зло сказал Охотников на какой-то из
