впрямь лилейная! Хотела бы я иметь такую. Вам не нужны ни белила, ни румяна. Вас следовало бы называть не Мари, а Лили!
Эта болтовня пролетала мимо ушей Марьи Романовны. Она все еще не могла поверить в случившееся и помутившимся взором обвела комнату, на которую прежде не удосуживалась взглянуть.
Это была необыкновенная комната! Свод ее напоминал пчелиные соты, потому что состоял из небольших куполов, причудливо раскрашенных в ярко-красные, зеленые, голубые и золотые тона. Стены были выложены разноцветными мозаичными плитками, а по ним шли надписи непонятными буквами, которые казались удивительным узором. Двери сделаны в виде арок, задернутых тяжелыми сверкающими тканями. От всего этого пестрило в глазах, все чудилось чужим, зловещим. Вдобавок в комнате царил назойливый аромат не то табака, не то еще каких-то курений, благовоний ли, но они отнюдь не казались Маше благовонными – совсем наоборот, от сих душных ароматов першило в горле. Наверное, ее должно было успокаивать журчание воды в маленьком фонтанчике возле бассейна, который находился посередине покоев. Но не успокаивало ее это журчание, а казалось невыносимо заунывным, будто песнь тоскующей узницы. Словно бы слезы капали в фонтан Бахчисарая…
У Марьи Романовны и у самой слезы на глаза немедля навернулись, и рыдания в голос были уже близко, однако гордость не позволила ей впасть в истерику перед этой французской куколкой, а потому она постаралась придать лицу ледяное презрительное выражение и продолжала обводить взором комнату, как бы желая показать, что вся сия напыщенная, пестрая роскошь для нее – сущее ничто. Да ведь так оно и было на самом деле! Все эти яркие подушки, разбросанные по модному дивану-оттоманке, на котором Маша полулежала, шелк, его покрывающий, какие-то столики, стоящие тут и там, а на них – витые затейливые кальяны, цветы, шкатулки, неплотно прикрытые, из которых свешивались нити жемчуга, бирюзы, кораллов и драгоценные цепочки, вазы с огромными яблоками и виноградом – это в апреле-то, с ума сойти! – платки бухарские, зеркальца, прочие безделушки, конечно, пленили бы взор любой женщины, но Марье Романовне они были ненавистны…
Зеркальца?
Она насторожилась, еще сама не понимая почему. На ближнем столике лежало одно – с такой затейливой рамкой и рукояткой, что они казались сплетенными из деревянного кружева. Маша приподнялась с оттоманки, взяла зеркальце и поднесла к себе. Взгляд ее упал в темную глубину – и она даже зажмурилась при виде бледного испуганного лица, озаренного сполохами ярких тканей. Однако на ней ничего, кроме рубашки – тонкой, батистовой, спадающей с плеч и почти прозрачной, – не было надето, Марья Романовна только теперь это осознала.
А что, если, покуда она лежала, почти нагая, охваченная беспамятством, на нее приходил смотреть негодяй, который ее похитил? Что, если он пользовался ее беспомощностью и беззащитностью? Что, если Марья Романовна уже побывала его наложницей?!
У нее даже руки ослабели от ужаса. Зеркальце выскользнуло из разжавшихся пальцев и упало на пол, но не разбилось, потому что пол в комнате покрывали ковры с толстым ворсом.
Марья Романовна проворно его схватила. И немедленно возникло ощущение, что она уже видела где-то это зеркальце. Видела! Точно – видела. И она вспомнила, где и когда…
Его держала в руках Наташа Сосновская, разглядывая в нем свои голубые ясные глазки и бормоча всяческую чушь о том, что она-де хотела бы родиться черкешенкой. Ручка в виде павлина, на рамке цветы и травы сплетаются в неведомый узор… Во всем мире не могло сыскаться двух таких одинаковых зеркал!
Как оно могло попасть к Наташе? Не являлось ли оно ценой предательства? Не нашла ли с помощью этой безделушки путь к Наташиному сердцу хитрая, пронырливая Лушенька? Неужели и в самом деле Наташа стала ее пособницей и помогла похитить кузину?!
Марья Романовна отогнала от себя тягостные мысли, которые были сейчас не ко времени. То, что зеркальце оказалось в этой комнате, могло означать только одно: Наташа где-то неподалеку. Но как зеркало очутилось здесь, где Марья Романовна его непременно увидела бы? Случайно? Или Наташа хотела дать о себе весточку кузине? Принесла ли его она сама? Оставил его кто-то другой? Или предательница Лушенька задумалась о содеянном, раскаялась – и подложила зеркальце госпоже своей, чтобы хоть как-то напомнить ей о случившемся?
Где Наташа? Где находится сама Марья Романовна?! Неужто их завезли уже в Туретчину какую-нибудь? Но ведь это месяцы пути, разве можно столько времени не приходить в чувство? Наверное, они все-таки поближе к России! Скажем, на юге Малороссии. А может быть, и в самом отечестве?
– Жаклин, где Наташа? – спросила Марья Романовна, с мольбой глядя на француженку.
– Какая Наташа?! – вытаращила та глаза.
– Наташа Сосновская, которую похитили из родного дома вместе со мной, – настойчиво повторила Маша. – Девушка… молоденькая и красивая… у нее голубые глаза, светлые волосы…
– Вы ошибаетесь, милая Мари, – ласково сказала Жаклин. – Сюда привезли только вас. Только вы интересовали нашего господина. Сердце его трепещет только ради вас, и желает он тоже только вас.
«Она врет, – подумала Марья Романовна. – Эта хитрющая француженка врет и не краснеет! Я точно знаю! И ничего мне не скажет. Но Наташа здесь, я чувствую, я уверена в этом!»
– Жаклин, ведь вы влюблены в сего человека, – коварно усмехнулась она, – как же вы так спокойно живописуете его любовь ко мне? Неужели ничуть не ревнуете?
– На свете есть вещи посложнее, чем арифметика ревности, – с философским видом произнесла хитрющая француженка. – Я же говорила, что стала почти восточной женщиной, а на Востоке такие вещи воспринимают не так, как в квартале Сен-Жермен или на Кузнецком Мосту.
«А ведь мы, кажется, в Москве, – мелькнула догадка, и Марья Романовна встрепенувшимся сердцем почувствовала, что не ошиблась. – Иначе она не обмолвилась бы про Кузнецкий Мост… В Москве! Да ведь это дома! Но где и каким образом можно было выстроить в Москве восточное жилище? И где здесь прячут Наташу? И можно ли отсюда сбежать? Или я ошибаюсь, и это просто обмолвка?»
Она снова взглянула в зеркальце, словно надеясь найти ответ в его мрачноватой глубине.
– Вижу, вы не вполне довольны своим видом, – сказала Жаклин, и Марья Романовна подняла на нее глаза. – Вы так придирчиво себя рассматриваете… Конечно, всякая женщина без нарядного платья должна чувствовать себя весьма неуютно.
«Глупая гусыня! Что ж ты обо всех по себе судишь-то?!» – подумала Маша, но высказываться погодила: сейчас еще не настала пора переходить к открытой вражде.
– Но могу вас успокоить, – продолжала трещать Жаклин. – Для вас приготовлены такие наряды, при виде которых ваше сердце тотчас возвеселится, если только сначала вы снова не лишитесь чувств, на сей раз от восторга. Думаю, любая принцесса была бы счастлива облачиться в эти шедевры портновского искусства!
Француженка отдернула какую-то занавесь, и за ней открылась ниша, заставленная сундуками с распахнутыми крышками. Из сундуков высовывались края одежды самых невероятных расцветок, и Марья Романовна невольно ахнула, столько их было. Хватило бы на добрый десяток самых привередливых красавиц, любящих переодеваться раза по три на дню!
– Понимаю, вы удивлены, что нарядов так много, – самодовольно проговорила Жаклин, словно это изобилие было делом ее собственных рук и щедрости, – но в гареме нашего господина существует непреложный порядок: в одном и том же платье дважды показаться пред его очами невозможно, немыслимо, c’est mauvais ton![10] Сегодня мы оденем вас как белую, невинную лилию, ну а потом подберем что-нибудь посмелей. Итак…
И Жаклин принялась доставать одно одеяние за другим, словоохотливо и в то же время чуточку снисходительно, словно глупой дикарке, объясняя Маше, что и как называется и для чего в туалете предназначено.
– Первый предмет нашего наряда – вот такие шальвары из дамаста, – она показала Маше очень широкие длиной почти до щиколоток панталоны бледно-бледно-розового оттенка, обшитые серебряной парчой, изукрашенной цветами. – Как вы видите, они закрывают почти всю ногу и выглядят куда целомудренней, чем нижние юбки, которые при первом порыве ветра могут нас предательски обнажить. Ваши нежные ступни спрячем в такие вот чулочки из белой лайки, обшитой золотом. Взамен этой муслиновой сорочки мы наденем на вас гемлек, – Жаклин вынула белоснежную блузу из тончайшей
