приятели…
– Он хотел втереться ко мне в доверие, сие теперь совершенно понятно, – нетерпеливо отмахнулся Охотников. – Только никак не пойму, каким образом это с похищением двух дам увязывается. Но продолжай, Петр Васильевич, умоляю.
– Вот-вот! – вскричал Свейский. – Нил Нилыч Порошин тоже заметил, что Сермяжный набивался вам в приятели и сильно вами интересовался. Он выспрашивал у окружающих самые интимные подробности вашей жизни, однако таковых ему никто поведать не мог, ведь в том городе вас никто не знает, вы там были всего лишь проездом. Более же всего волновало ремонтера, не имеется ли у вас дамы сердца или амурной связи. За то, чтобы ему рассказали об этом, Сермяжный даже деньги предлагал, и немалые!
– Да что за глупости? – усмехнулся Казанцев, знавший репутацию друга. – Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы отыскать компрометирующие вас обстоятельства, когда можно было поехать в Москву или Санкт-Петербург и постучаться в двери первого же попавшегося maison de joie…[17]
– А вот это ты напрасно, Александр Петрович, – лукаво покосился на него Охотников. – Конечно, я монашеское существование веду лишь в полку, а на побывках своего не упускаю, и в Москве, и в Санкт- Петербурге обо мне в деталях знают лишь девицы от мадам Лилу, Пьеретты, Мими et cetera, точно так же, как в N – труженицы веселого дома мадам Жужу. И меня знакомство с ними никак не может скомпрометировать: дело, так сказать, житейское… Сдается мне, что ремонтер наш – он, конечно, такой же ремонтер и такой же Сермяжный, как я – царь Соломон во всей славе его, но для удобства станем его называть по-прежнему – искал обо мне подробности особенного свойства. Кое-какие мысли на сей счет у меня сейчас зародились, но убей бог, по-прежнему не пойму, каким образом меня можно было связать с похищенными особами… Не проще ль подобраться ко мне чрез маменьку или сестрицу, ведь мне, дураку, и в голову никогда не приходило их поберечь?! – пробормотал Охотников, словно сам с собой советуясь, однако тут же спохватился: – Но продолжай, Петр Васильевич, сделай милость.
– Порфирий говорил, что после того, как Нил Нилыч наслушался расспросов Сермяжного, он крепко призадумался. И в дом свой, вернее, Марьи Романовны дом, у коей в этом городке имеется собственность, которой Порошин пользуется, как своей, удалился весьма озадаченным. Почти всю ночь не спал, шастал по опочивальне и, судя по обиженной реплике Порфирия, отдыхать ни лакею, ни буфетчику Николаю, которого взял с собой в качестве повара, не давал. Сам себе что-то бормотал под нос, а под утро велел подать бумаги и чернил и засел за некое послание, кое было уже засветло им завершено и отправлено с Порфирием в номера, где стоял Сермяжный. Вслед за тем Нил Нилыч призвал к себе лакея и буфетчика и наказал им, что, ежели спросит кто их о барыне Марье Романовне, имеется ли, мол, у нее сердечный тайный друг, отвечать, что да, имеется, и она надеется по окончании срока своего вдовства немедля выйти за него замуж, а когда поинтересуются именем его и званием, говорить, что это – кавалергард Василий Никитич Охотников.
– Что?! – воскликнул ошеломленный Казанцев.
– Что?! – повторил еще более ошеломленный Охотников. – Польщен, конечно, безмерно, однако я с сей прекрасной дамой ни словом, ни полсловом доселе не обмолвился, а тут уж сразу жениться зовут?!
– Однако именно такое, по утверждению Порфирия, дано было Порошиным указание, – развел руками Свейский. – Как говорится, за что купил, за то и продаю.
– Какая дьявольская интрига! – произнес возмущенный Казанцев. – Какая подлость и низость! Теперь все мне понятно. Он, этот омерзительный Порошин, захотел прибрать к рукам Любавиново и все состояние, которое досталось Марье Романовне в наследство. И искал для этого всевозможные способы. А тут на его пути, словно демон-искуситель, возник Сермяжный, который, в свою очередь, думал, как побольнее уязвить тебя, Охотников. И Нил Нилыч решил наудачу бросить камень и убить им двух зайцев. Для начала солгать Сермяжному и получить за то деньги, ну а заодно избавиться от законной хозяйки Любавинова. И, судя по всему, это ему вполне удалось! Сермяжный поверил – и содействовал похищению Марьи Романовны. А несчастная Наташа Сосновская, видимо, просто оказалась под рукой, стала свидетельницей похищения, вот ее и прихватили, чтобы не болтала лишнего. Дай бог, если она еще жива…
– Будем уповать на это, – пробормотал чрезвычайно расстроенный Свейский. – А также на то, что и Марья Романовна жива и невредима.
– Убежден в этом, – сказал задумчиво Охотников. – Вы забыли, господа, что Сермяжный состоит на службе у старинного врага моего – Мюрата. Уж конечно, не по собственной воле замыслил ремонтер против меня интригу. Мюрат решил поразить меня как можно чувствительней, а то и даже смертельно. А как еще ударить мужчину, вдобавок русского офицера, ежели не через даму его сердца, его любимую? Итак, он уверен, что я влюблен в Марью Романовну. Не сомневаюсь, что, если бы я принял за чистую монету вранье Сермяжного и появился у Мюрата, меня ожидал бы плен, невиданные унижения… возможно, смерть, но перед этим, конечно, – некое предложение, на кое я принужден был бы согласиться не ради того, чтобы жизнь свою сохранить, но для спасения возлюбленной женщины.
– Слушайте, слушайте… – забормотал взволнованный Свейский, – но, коли вы в Марью Романовну вовсе не влюблены и даже нимало ею не очарованы, значит, спасать ее не пойдете и Мюрат станет ждать напрасно, тем паче что вы разгадали истинную сущность Сермяжного. И когда Мюрат поймет, что тоже ждет попусту, он… гнев его обратится не только против нерадивого слуги своего, коего мы знаем под именем ремонтера Сермяжного, но и против несчастной Марьи Романовны…
– И против моей бедной Наташи, – вздохнул Казанцев, внезапно и мучительно пожалев эту девочку, которую он не смог, не успел полюбить, но которая, наверное, любила его…
– А теперь, господа, когда вы изволили высказаться относительно моей трусливой и слабодушной персоны, – промолвил Охотников с насмешливым выражением, – разрешите объясниться по поводу моих прошлых и будущих действий.
Казанцев и Свейский переглянулись не без смущения, только сейчас сообразив, что иносказательно обвинили Охотникова в трусости. Задиристый же нрав его был всем известен, они и сами уже убедились в этой задиристости. Вот сейчас Охотников вспыхнет таким порохом… Как он поступит с обидчиками? Не следует ли ждать вызовов на дуэли?!
– Я намерен поступить следующим образом, – хладнокровно сказал Охотников, переводя взгляд с одного на другого. – Первым делом сообщаю вам, что немедленно покидаю Москву! Но прежде мне надобно выполнить слово, данное маменьке, и поставить во фрунт этого негодника Митрошку…
Все изменилось, как по волшебству. Жаклин сорвала с лица вуалетку и вылетела из комнаты. За ней последовала Айше, волоча за собой Марью Романовну. Маша попыталась упереться, но сила Айше оказалась такова, что старуха чуть не вывернула руку пленнице. Жалобно вскрикнув от боли, та принуждена была повиноваться.
Они очутились в новом покое, еще более просторном и роскошном, чем тот, где проснулась Марья Романовна. Дубовый паркет впечатлил ее своим изысканным рисунком – чудилось, ступаешь по верхушкам сказочных растений, корни которых уходят в неизмеримую глубину. Однако потолок оказался куда поразительней, и Маша с трудом могла оторвать от него глаз, ибо он был расписан фресками удивительной красоты. Как и в предыдущей комнате, потолок напоминал соты, и каждый свод выглядел по-своему. Один изображал бирюзовые небеса, покрытые легкими облаками. На другом цвели невероятные розы, оплетающие причудливую садовую решетку. На третьем было нарисовано кружевное белое покрывало, на четвертом переливалась розовая перламутровая раковина. На пятом – шкатулка с рассыпанными драгоценностями. Право, целый день можно было провести, задравши голову и любуясь фантазией и мастерством художника!
Столь же великолепной оказалась и обстановка. Чудесные парчовые занавеси, ковры, парчовые подушки разбросаны тут и там, причудливые шкафы и спинки диванов инкрустированы драгоценным деревом, кораллом и бирюзой…
Впрочем, у Марьи Романовны не было слишком много времени для того, чтобы присматриваться к окружающей ее роскоши. Гораздо больше интересовали ее женщины, собравшиеся здесь. Только сейчас она вполне осознала, что и впрямь находится в гареме – настоящем, сказочном, восточном гареме из «Арабских ночей». Все женщины были разряжены, словно сказочные принцессы: так и сверкали дорогие ткани их одеяний, так и переливалось множество драгоценностей. И лица, не прикрытые вуалями, показались Маше прекрасными. Она даже растерялась, увидев такое количество изумительных красавиц.
