«Может быть, они все черкешенки?» – подумала она, вспомнив о Наташе и вглядываясь в эти черные сверкающие глаза, устремленные на нее со всех сторон. Какие глаза, ах… Однако выражение их было довольно однообразным. Во всех сменялись удивление, ревность, насмешка, откровенная злоба, презрение… И зависть, жгучая зависть!
Марья Романовна исподлобья озиралась, невольно стиснув руки на груди и как бы загородившись от этой общей враждебности. Почему-то вдруг показалось, что на нее смотрит одно многоглазое лицо. Отчего же эти женщины так похожи? Ах, да оттого, что они все черноглазые и одинаково накрашены! Ресницы подведены, и брови подрисованы так, что на переносице сходятся, а на всех щечках непременно мушка в уголке рта, иногда даже две, а губы так и лоснятся от кармина, их покрывающего.
И вдруг в этой сплошной сверкающей однообразности проблеснуло что-то светлое. Маша удивленно вгляделась в голубые глаза, уставившиеся на нее. Разве бывают у черкешенок голубые глаза?! И такая белая, нежная кожа? Все прочие красавицы были смуглянки. Да, боже мой… Марья Романовна постепенно осознала, что эти глаза ей знакомы. И они вдруг затянулись пеленой слез…
Да ведь это глаза Наташи!
Марья Романовна вскрикнула.
Наташа! Ну конечно, Наташа – одетая так же пестро и вычурно, как и прочие, как и она сама. Немудрено не узнать кузину и подругу. Ах, бедная девочка, как блестят слезы в ее глазах, как дрожат губы! Сколько горя, и муки, и стыда в ее лице! И то, что она не бросилась тотчас к Марье Романовне, говорит о многом. Видимо, пока Маша пребывала в милосердном беспамятстве, натерпелась Наташа тут, в этом их новом обиталище, приучилась к покорности и страху! Всплыла в памяти сцена избиения Лушеньки. А что, если и Наташе досталось от этих страшных людей, которые теперь властны над жизнью и смертью их?
Марья Романовна с ненавистью огляделась и увидела, что Керим сжимает в руках нагайку, а вид у него такой, словно он готов в любую минуту обрушить ее на обеих пленниц, буде они осмелятся кинуться друг к дружке. Да и Айше посматривает с ехидством и суровостью враз, а на лице Жаклин, стоящей рядом с Машей, беспокойство. Неужели француженка за нее тревожится? А впрочем, что Маше до ее тревог?!
– Встречайте господина! – выкрикнула в это мгновение Айше и повалилась на колени, уткнувшись лицом в пол. Женщины так и посыпались на узорчатый паркет, будто их под коленки всех разом серпом подсекли. И точно так же покорно рухнула Наташа. Марья Романовна не собиралась подражать этим унизительным глупостям, однако получила сильный тычок в спину и невольно согнулась. Покосилась бешено – и поймала сердитый взгляд Жаклин.
– Не дури, – прошипела та сквозь стиснутые зубы, – не то отведаешь плетей. Он не вступится – он любит, когда при нем наказывают женщин. Наклони голову. Вот так. Выпрямишься, когда позволят.
Все это Жаклин прошептала очень быстро, но Марья Романовна успела понять ее слова. Понять – и исполниться страха и ненависти.
Значит, их хваленый господин любит, когда при нем бьют женщин?! Ну истинный азиат, турок! Конечно, меж русскими мужчинами тоже такое водится, но саму Машу супруг никогда и пальцем не тронул и всячески осуждал простонародье, которое знай принималось месить жен кулаками за малейшую провинность. А этот… претендент на престол… варвар! Дикарь!
Раздались быстрые шаги. Итак, приближался варвар и дикарь, азиат и турок… Внезапно любопытство одолело злобу и страх. Марья Романовна даже сама не успела заметить, как начала осторожно разгибаться и поднимать глаза.
И вдруг взгляд ее наткнулся на мужские башмаки. О нет, это оказались не сафьяновые туфли с загнутыми носами… Варвар был обут в черные лаковые башмаки… бальные башмаки! В таких только вальсировать. Ах, как приятно вальсировать с хорошо обутым кавалером… настоящие бальные туфли отлично скользят, куда лучше, чем сапоги военных, которые к тому же часто рвут шпорами легкую, струящуюся дымку бального платья дамы…
Взгляд Марьи Романовны скользнул выше. Она увидела стройные ноги, обтянутые изящными брюками со штрипками. Выше колен, сзади, расходились фрачные фалды. Да этот султан носит фрак! Бальные туфли и фрак!
Может быть, они все-таки не в Турции?!
Не сдержав острого любопытства, Марья Романовна резко выпрямилась.
Мужчина, стоящий напротив, оказался ненамного выше ее ростом, а впрочем, она была довольно высокой, над ней даже подсмеивались, помнится: «Дылда, хоть и хорошенькая», «Красивая, что и говорить, да жаль, что верста коломенская. На всех женихов сверху будет поглядывать, а ведь мужчины этого не любят! Засидится в девках как пить дать! Каланча, да еще и бесприданница…» На счастье, Ванечка Любавинов был хоть не великан, но росту преизрядного, возвышался над «верстой коломенской» и «каланчой» аж на две головы. Более мужчин под стать ему Марья Романовна не видела. В лучшем случае они оказывались всего лишь одного роста с ней, кроме разве что Александра Петровича Казанцева и его рыжего приятеля, Охотникова. И вот теперь этот… падишах, чтоб ему пусто было!
Марья Романовна набралась храбрости и подняла глаза к его лицу.
Отчего-то она ждала увидать отвратительного старика, либо тощего, словно Кощей, либо омерзительно расползшегося (толстяков она вообще терпеть не могла), однако мужчине, который стоял перед ней, было немногим более тридцати лет. Он мог бы называться красивым, наверняка даже показался бы Маше привлекательным, если бы она увидела его где-нибудь на балу или в концерте, но только не здесь, где этот человек имел власть над ее судьбой. К тому же он был усат, бородат и длинноволос… и Марья Романовна от изумления просто остолбенела. Ведь власти категорически запрещали гражданским чиновникам и учащимся носить бороды, усы и длинные волосы. «Благонамеренные люди», даже нигде не служившие, брили усы и бороду и стригли волосы, невзирая на моду. Усы были привилегией одних офицеров, длинные волосы считались явным признаком вольнодумства, а носить бороду дозволялось только у купцов, мещан и крестьян, одевавшихся по-русски и не боявшихся прослыть крамольниками и либералами. А этот, значит, тоже сего не боялся…
Смуглый и черноволосый, черты лица он имел правильные и вполне европейские, однако надменные и безжизненные, словно бы закаменевшие. Взгляд больших светло-карих глаз тоже казался безжизненным, и Марья Романовна подумала, что, наверное, этот «падишах» о себе невероятно высокого мнения, может, и вправду мнит себя монархом, коего вот-вот на престол возведут. А на мужчину, сжигаемого страстью, он совершенно не походил. Не то чтобы Марья Романовна таких мужчин много в жизни видела, а все же кое- чему научилась и в замужестве, и в свете, да и книжек о любви было немало ею прочитано.
– Пусть все встанут, – сказал незнакомец, не сводя равнодушных глаз с Марьи Романовны. – Я хочу видеть своих красавиц.
При этих словах он и не взглянул на женщин, которые вскочили с колен и сбились испуганной стайкой. Айше, с трудом поднявшаяся, прошипела что-то – и они послушно разбежались по комнате, расселись по кушеточкам, оттоманочкам и пуфикам, приняли, словно кокотки, прельстительные позы и стали пожирать глазами своего повелителя. Только Наташа смотрела на кузину, а не на их похитителя. То ли видела его уже раньше, то ли ей и поглядеть на него было противно… Не смотрела на господина также и Жаклин. Вернее, она то таращила на него горящие глаза, то так и прилипала взглядом к невозмутимому Надиру, который в это мгновение вошел в комнату, неся огромное – размером с преизрядный стол! – золотое блюдо. На нем во множестве были наставлены фарфоровые мисочки с разнообразными кушаньями, среди которых больше всего оказалось фруктов, свежих и засахаренных. И снова Марья Романовна поразилась их изобилию. Словно не холодный апрель за окном, а жаркое иноземное лето.
Да неужели же она и впрямь в Туретчине?!
– Пусть мне станцуют, – проговорил незнакомец, не обращая ни малейшего внимания ни на женские ужимки, ни на принесенные яства.
Керим негромко сказал:
– Абдулла! – И дюжий напарник Надира, доселе неподвижно стоявший у стены, вышел.
Надир поставил блюдо на столик и замер у входа со сложенными на груди могучими ручищами. Марья Романовна хотела подсмотреть, успели ли он и Жаклин обменяться взглядами, но не посмела: вдруг сиим она выдаст влюбленных? Ей отчего-то жалко было эту глупенькую пташку, хотя, наверное, стоило бы лучше себя пожалеть, а заодно и Наташу.
«Пусть станцуют», – сказал неизвестный. Смотрел он при этом на Марью Романовну. Она хорошо
