бросится от него прочь?! Нет, он не чувствовал себя ни матерью, ни отцом, ни братом, он чувствовал себя изголодавшимся любовником, а все же… все же снедающие его страсти были мучительным ничем рядом с этим счастьем тихого доверия, которое чудилось ему взаимно-разделенным. Вот так лежать рядом с женщиной и знать, что она лишь в твоих объятиях свернется клубочком, лишь на твое плечо приклонит голову, лишь твоего уха коснется, щекоча и лаская его вздохом, лишь тебе улыбнутся чуть запекшиеся губы, лишь твое имя произнесут они во сне… У него содрогалось сердце от неизведанных прежде чувств, кружилась голова от не приходивших ранее в нее мыслей. В конце концов, уже изнемогая не столько от томления плоти, сколько от этого разрывающего душу умиления, он осторожно встал и поднял Ульяшу на руки. Она не проснулась, только обхватила его руками за шею да склонила голову на плечо.
– Господи, — прошептал Анатолий, сам не понимая, что говорит, — вот мука-то, вот сладость, вот погибель моя и жизнь!
Осторожно ступая, он вышел из боковушки, назначенной для грубого блудодейства, а ставшей приютом поклонения красоте, и отнес Ульяшу в каморку, которая была ей отведена и из которой она, как он понимал, пришла, сама того не ведая и не чая, как ходят сомнамбулы. А может быть, внушал Анатолий себе, привела ее сама судьба? Ох, как хотелось верить в это… Но он был человек решительный по сути своей, а потому знал, что при случае и сам может судьбе подсобить. И назначил себе, лишь только девушка очнется и придет в себя, поговорить с ней, узнать, кто она и что, взглянуть, какое впечатление на нее производит. А если и наяву она испытает к нему такое же доверие, как во сне, то, может быть…
Словом, без преувеличения можно сказать, что Анатолий видел в мечтах свою дальнейшую жизнь на много лет вперед, когда, уложив Ульяшу на ее постель и в последний раз скользнув губами по губам и по завиткам, обрамлявшим ее лоб, он вернулся к себе в почивальню! Но утро оказалось страшным, на место вымечтанной им идиллии явилась трагедия, ночные грезы отступили перед жестокими, жесточе не бывает, веригами будней, тревога и страх заглушили иные чувства. Не до любви стало, не ко времени была нежность… Однако вышло так, что ее ростки сумели пробиться сквозь пылающий вокруг огонь, разожженный Искрой, и теперь Анатолий, забыв обо всем, лежал, скованный теснотой, в какой-то невообразимой трубе, и размышлял о них… со счастливейшей улыбкой на устах.
Боль в затекших ногах вернула его к действительности.
– Да что ж я тут сижу! — прошипел он зло. — А там с ней… там с ней черт знает что, может, Искра делает!
Говорят, любящее сердце — вещун… Хоть Анатолий даже еще и себе не признавался, что истинно влюблен, сердце верно предсказывало беду.
Он запретил себе мечтать об Ульяше. Сейчас нужно было о другом думать — как прийти ей на помощь. А для этого прежде всего выбраться из ловушки, куда его загнал Петр.
Но только ли Петр? Так ли все просто? Ведь Петр и сам собирался спасаться тем же путем. Вряд ли он намерен был залезть в этот тупик вместе с Анатолием и продолжать здесь, скажем, разговоры о завещании старого Перепечина. Значит, имелся и другой путь… тот, который остался незамеченным. Осталось его найти. Но где? Неведомо. Но если нужно, Анатолий проползет до подвала и обратно снова и снова!
Он попытался развернуться, но не смог. Это было слишком рискованно. Пришлось ползти ногами вперед.
– Ну чисто покойник, черт подери! — ворчал себе под нос Анатолий. — Хотя нет, покойников волокут другие, а я пока сам себя волоку.
Это его немножко утешило.
Двигался он очень медленно, ощупывая стенки трубы над собой, под собой, вокруг — в поисках какой-нибудь дверцы, люка, отверстия, через которое можно перелезть в другую трубу. Но пока ничего не находил. Конечно, он не знал точно, сколько времени полз в первый раз, но возвратный путь занял хоть и больше времени, однако не мог же быть бесконечен! Однако Анатолий все полз и полз, уже изнемогая от тревоги, а никакого потайного отверстия все не открывалось.
– Этак я скоро вернусь в подвал и свалюсь Петру на голову! — прошептал он, ощущая, как завладевает им отчаяние, и, на миг потеряв власть над собой, в сердцах стукнул в стену этой проклятущей трубы. И замер, услышав совсем рядом испуганный мальчишеский голос:
– Ой, что это?
– Чего? — раздраженно переспросил кто-то рядом. И Анатолия бросило в жар, потому что он узнал голос управляющего Семена, попросту сказать — Чумы-сыромятника.
Вот попал прямо к черту в зубы!
– Да почудилось, стукнуло за стенкой! — пояснил мальчишка, а Семен рявкнул:
– Коли почудилось, перекрестись!
В кои-то веки Анатолий с ним охотно согласился.
– И впрямь, — растерянно сказал мальчишка. — Больше не стучит.
Еще бы! Анатолий лежал неподвижней мертвеца во гробе!
– Не точи лясы! Седлай давай! — приказал Семен. — Не то кликну атамана…
– Смилуйтесь, дяденька! — взвыл мальчишка. — Я сейчас, я мигом!
– Семен! — раздался женский голос. — Вот ты где! А я тебя по всему дому ищу. Что это, лошадь оседланная? Для кого, для тебя, что ли?
– Для меня, Ефимьевна, — зло отозвался Семен. — Атаман меня по срочному делу посылает.
– Атаман?..
– Ну да. Попа велел тайно привезти из Щеглов. Венчаться ему, вишь, приспичило!
– Венчаться?! — Ефимьевна так ахнула, что даже охрипла слегка. — С кем?! Не с нашей ли барышней?
– Да нет, барышню он, видать, в монастырь отправит, — с ненавистью хохотнул Семен. — Ни мне ее не дает, ни сам не трогает. И не даст мне. Сказал, никогда, не про меня-де она… Не про меня! — Голос его возвысился до визга. — А про кого ж?! Кому она нужна, ведь не девка уж, да и умом порченная, и припадочная… Нет же, не дает! А венчаться намерился с этой, с утопленницей нашей, с девкой щегловской.
– Ахти мне! — Ефимьевна громко всплеснула руками прямо, чудилось, над ухом онемевшего Анатолия. — А она что?! Согласна?
– Она без памяти лежит, — хохотнул Семен. — Видать, от счастья! Барышню за ней приставил ухаживать. А мне сказал, чтоб я ни-ни! Что не видать мне ее как своих ушей! — Он всхлипнул злобно, выругался.
– Уши ты и впрямь не увидишь, — пропела вдруг Ефимьевна самым хитрющим голосом. — А вот ее…
– Это ты на что намекаешь? — насторожился Семен.
– Не намекаю, а точно говорю: будет Фенечка твоя, да не просто так, а с богатым приданым, коли барину поможешь.
– Барину? — ошеломленно повторил Семен.
– А чего ты так удивился? — холодно спросила Ефимьевна. — Что я такого сказала? Разве это не есть твой долг и наипервейшая обязанность — барину своему помогать? Ну, пришла другая сила, переметнулся ты к ней, но не век же с бунтовщиками валандаться? Даже если Искра отдал бы тебе Фенечку, на что она тебе без приданого своего? Искру рано или поздно разобьют, куда ты с такой женой? Она не подмога, она обуза! С ней хорошо в тепле да холе, а на стуже да на воле она — что камень в полынье, вмиг на дно утянет.
– Эка складно поешь! — протянул Семен. — Но своим ли голосом? Не с чужого ли?
– Вестимо, с чужого, — согласилась Ефимьевна. — С господского! Передаю тебе наказ барина нашего, Петра Иваныча — видела я его вот-вот, была у него в подвале, и велел он: скакать в Щеглы, требовать, чтобы оттуда послали за воинской командой, да пристращать их, чтоб не мешкали, не то, мол, Искра и до них доберется!
Читателю известно, что Петр ничего подобного не говорил, однако Ефимьевна сочла необходимым усилить впечатление.
– А взамен, значит… — задумчиво протянул Семен.
– Вот именно! — поддакнула Ефимьевна.
