– Нет.
– А перед смертью отдам тебя мужикам, пускай тешатся! Нет, сначала сам жажду утолю, а потом нагляжусь на твои муки!
– Нет.
– Ладно, себя не жалеешь — других пожалей! Барышню эту Семке швырну, как кость собаке, из спины барина плетей нарежу, все палом спалю здесь, в Перепечине!
Ульяша побледнела, губы ее задрожали, рот приоткрылся… она прижала к нему ладонь, словно глуша пытавшееся сорваться «да». И все же промолчала, только глаза молили: «Смилуйся!»
Ганька долго смотрел на нее, потом с трудом проговорил:
– Ничего я этого не сделаю, не бойся. Ты в моем сердце читаешь, как в той книжке про град Трою! Не стану тебя поганить, не смогу. Не стану убивать никого, не трону дом, барского богатства не трону — уведу народ отсюда. Я людям, которые за мной пошли, не враг. Но все же тебя не отпущу! Или станешь моей, или приведу я пред очи твои того барина молодого из Славина, велю для него костер разложить посреди двора, да и сожгу живьем. Ну, теперь что скажешь?
И снова наступило молчание, а потом Ульяша выговорила белыми от боли губами:
– Да.
– Я так и знал, — спокойно кивнул Ганька. — Вот он, царевич заморский, верно? А ведь я тебя первый увидал, со мной ты при дороге серьгами венчалась…
Он сам не понимал, что говорит, да Ульяша и не слушала: покачнулась и грянулась бы на пол, да Ганька успел ее подхватить, беспамятную.
Посмотрел в помертвелое лицо:
– Что ж ты натворила, любушка моя? А ты что натворил, побратим?!
Положил Ульяшу на кровать и крикнул:
– Эй, люди, сюда!
Заглянул Семен.
– Барышню позови, — хмуро велел Ганька. — Да руки не распускай, не то обрублю! Не про тебя она, понял? Не видать тебе ее, как своих ушей, Чума-сыромятник.
– Да я ж за нее тебе верой и правдой… — заныл Семен. — Барина продал за нее! Ты ж мне обещал награду!
– Другой награды проси! — огрызнулся Ганька. — И вот что. Барышню сюда приведи, помощь ее нужна, а сам бери коня и пулей лети в Щеглы, привези попа. Венчаться я буду с ней вон, — он кивнул на Ульяшу, неподвижно лежащую на постели.
– Вона! — вытаращил глаза Семен. — А невеста живая ли? С чего это она обмерла? Никак с радости?
– Вот именно, — буркнул атаман. — Ты б не умничал, Семка, а то от великого ума голова тяжелая станет, как бы не скатилась с плеч. Скачи за попом, да тихо там, не булькни в Щеглах ни слова лишнего. А попу скажи, мол, человек умирает, надо соборовать, а коли спросит, кто именно, отвечай, мол, сам барин перепечинский. Понял ли?
– Понял! — невесело кивнул Семен, выходя и бросив на Искру напоследок ненавидящий, мстительный взгляд.
Минуту Ганька еще стоял над Ульяшей, потом прижал к лицу руки.
– Сколько дней оставил ты мне, Господи? — прошептал он, глуша шепот ладонями. — Да сколько б ни оставил, спасибо тебе, что наконец-то привел ее поперек пути моего. Станет она моей — и ничего страшно мне не будет. Потом прибери меня, приголубь меня, Господи! Только сначала дай мне ее хоть на день с ноченькой!
Коли кто бывал обманут тем, кого сам обмануть намеревался, тот вполне поймет состояние, в котором находился один из персонажей сего романа, а именно — Петр Иваныч Перепечин, после того как вылез из тепловодной трубы обратно в подвал. Не счесть проклятий, которые он послал своему племяннику, однако во всех них звучали также уверенность в скором отмщении и непременное перечисление тех кар, которым он подвергнет Анатолия Славина, когда представится удобный случай. Кабы оказался тут сторонний наблюдатель, он бы, конечно, подивился тому, отчего это Петр столь крепко убежден, что сей случай ему непременно представится.
Наконец, утомившись сотрясать своды своей темницы проклятиями, Петр угомонился, присел под стенкой и начал было дремать, чтобы заглушить голод и злость, как вдруг неподалеку послышался женский голос, по которому он немедленно узнал свою верную ключницу Ефимьевну. Петр встрепенулся, потому что подспудно ждал ее появления. Если он и надеялся получить от кого-то помощь, то лишь от нее, от нее одной! Семка — предатель, сестра — трусиха и дура, прочие слуги барина ненавидят просто потому, что он — господин, а они — его рабы. Ну а Ефимьевна, которая его вырастила, выпестовала, которая была ему ближе, чем мать родная, — она непременно должна, обманув разбойников своей мнимой трусостью и покладистостью, улучить минутку и подать своему ненаглядному Петеньке какую-то подмогу или хотя бы надежду на нее.
Он поднялся, ощупью, по стеночке, побрел туда, где было слышно лучше всего. Теперь он находился прямо под крышкой того люка, с помощью которого подвал соединялся с поварней.
– Да что ж вы столь немилостивы? — увещевала Ефимьевна охранников. — Сами брюхо набили господским добром, а хозяину вам и краюхи хлебной жаль?
– Теперь он тут не хозяин, — отозвался чей-то голос. — Теперь мы тут хозяева и господа!
«Как бы не так! — скрипнул зубами Петр. — Попадетесь вы мне, господа-хозяева, я вам каждому в хозяйство отдельный сук березовый выделю да веревки новой не пожалею на обзаведение!»
– Конечно, конечно, — льстиво журчала Ефимьевна. — Вы господа и хозяева. А коли так, будьте добры к рабам своим Петру Иванычу и Анатолию Дмитричу. Дозвольте хлебца им отнести, а не то помрут в погребе с голоду — с вас же потом атаман и взыщет. Сами знаете, баре — они народ хлипкий, не то что ваш брат крестьянушка. Это вы можете хоть сутки, хоть неделю на лучке с кваском сидеть, а барин вовремя не поел — и готово, откинул копыта.
– И верно, пускай поедят, — сказал другой голос. — А то и впрямь — сдохнут, а Ганька нам потом рыла начистит. Так и быть, иди в подвал, бабка.
– Погоди! — воскликнул первый охранник. — А вдруг при ней для побега какой ни есть складень под юбкой спрятан?
– Это, слышь-ка, у тебя складень спрятан, только не под юбкой, а в портках, — хихикнула Ефимьевна. — А у баб и портков нету, и строение другое!
– Ладно, учи меня про бабье строение! — проворчал караульный. — Я и сам про него кому хошь поведаю. А ты вот что, ты юбки задери да покажи, что никакого оружия не скрыла.
– Да и смотри, коли надо! — хохотнула Ефимьевна, а потом оба охранника в один голос воскликнули:
– Да что за бесстыжая старуха! Прикройся скорей, глядеть на тебя соромно!
– Соромно, так не глядите, — огрызнулась Ефимьевна. — Отворите подпол, господа хорошие!
Последние слова возымели на разбойников действие, и Петр услышал, как загремела крышка люка. В подвал проник поток света, и Петр чихнул, прикрывая ладонью привыкшие к темноте глаза.
– Батюшка ты мой, Петр Иваныч! — ласково окликнула Ефимьевна. — Где ты?
– Тут мы сидим, — отозвался нарочито слабым голосом Петр, решивший до поры до времени отводить глаза охране и делать вид, что в подполе их по-прежнему двое. — Под стеночкой. Ослабли, оголодали.
– Говорила я вам, ироды! — в сердцах погрозила ключница кулаком охранникам, свесившим в люк любопытные лица. — Ужо нажалуюсь атаману! Сгиньте с глаз моих!
Лица послушно исчезли, однако крышка так и осталась откинута.
«Не броситься ли туда? — подумал Петр. — Нет, даже если этих двоих одолею, непременно наткнусь на кого-нибудь. Еще пристрелят или саблей проткнут. Неохота. Пускай Ефимьевна поможет».
Ефимьевна тем временем постояла, давая глазам привыкнуть, а потом двинулась к Петру. Она сразу увидела, что он один, и уже приоткрыла было рот, чтобы спросить, где, мол, Анатолий Дмитриевич, но Петр быстро приложил палец к губам, и Ефимьевна понимающе кивнула.
