лохмотья мало похоже. Не ряднинка домотканая — такие платья московские портнихи для привередливых барынь шьют, а те за сие немалые деньги платят. А серьги какие! От изысканного ювелира!
– Да мало ли кого она обчистила, эта побродяжка, — не унималась Ефимьевна, — в наших-то краях ни барынь московских, ни портних, ни этих… вилиров… не водится! Вот помяните мое слово! Возьмете ее в дом — беды не оберетесь, недаром весть о ней в ворота незакрещенные проникла, да и принесли ее в те же ворота.
– Ефимьевна, вечно ты со своими байками! — воскликнула Фенечка, чуть не плача. — Братец Петр Иванович, да что же вы молчите?
– Ефимьевна, нишкни, — подал голос Петр. — В самом деле молотишь языком невесть что. Приготовь постель в угольной комнате. А вы, мужики, несите туда сию «утопленницу», — хохотнул он. — Что проку гадать, кто она? Придет в себя — сама все скажет.
Девушку подняли, понесли.
– Я приготовлю постель, я помогу, — ринулась было вслед Фенечка, однако Петр сурово на нее глянул:
– Не суетись! Что за замашки у тебя! Никак приличной повадки не усвоишь, ведешь себя, как сенная девка! Дворни дармоедской полон дом, небось есть кому работать.
Фенечка увяла, словно цветок, задетый грубою рукою, и Анатолию стало ее жаль.
– Ничего, Фенечка, твоя добрая натура и так всем известна, — сказал он ласково. — Как же я рад тебя видеть, как же рад, что ты поздоровела, зарумянилась!
Фенечка улыбнулась. Улыбка у нее была расчудесная! Большие тоскливые глаза стали лучистыми, лицо преобразилось, засияло.
– Спасибо, Анатолий Дмитриевич, — сказала она глубоким, нежным голосом, так непохожим на тот тревожный, нервный вскрик, который прорывался в ее речи прежде. — Я тоже рада видеть тебя. Редко ты у нас гостишь, зато гость ты всегда дорогой и желанный.
– Ах ты, боже ты мой! — насмешливо воскликнул Петр. — Какие нежности пошли! Ты будь осторожен, кузен, Фенька — душа простая, прилипчивая, как привяжется — так и не отвяжется. Будешь ноги уносить — она вслед поплетется, а прогонишь ее, воротится — и тоской своей тут, в Перепечине, всех задавит. Бывало-живало, знаем! А ты смотри, — повернулся он к сестре, — держи себя. Не распускай. Еще одного Огненного Змея наша крыша не выдержит, прогорит!
Лицо Фенечки сморщилось, стало жалким, неприглядным… Куда девалось только что освещавшее его сиянье красоты! Слиняла живость, остались только тоска да обида. Горько всхлипнув, она повернулась и убежала в дом.
– Да что ж ты с ней так жестоко? — не выдержал Анатолий.
– А ты погоди попрекать, — неприветливо глянул Петр. — Ее поважать нельзя, не то раскиснет сама и все вокруг расквасит. Знал бы, каково в одном доме с умалишенной жить!
– Слышал я, что Фенечка нездорова была, но чтобы ума лишилась… — с ужасом покачал головой Анатолий. — Что же такое случилось?!
– Известное дело, все мужчины, — усмехнулся Петр. — Был у нее кавалер, Бережной некто, отставной поручик. Подвизался он в Подольине, якобы кузен хозяйки. Ездил-ездил, помолвились с Фенечкой, батюшка наш уже льстился объявить дочь невестою, как вдруг Бережной будто в воду канул. Ни визита, ни привета, ни на наши послания — ответа. Хозяйка Подольина о нем тоже не слышала — уехал да уехал, а куда, зачем, он не сказывал. Потом слух прошел, якобы отыскали мертвеца в лесу… Конечно, за временем не поймешь, кто, однако вроде он, Бережной. До Феньки этот слух дошел — она и повредилась с горя. Видеться он ей стал. Бывало, запрется в своей светелке, да и хохочет там или переговаривается с кем-то. Ефимьевна стала следить — оказалось, якобы Фенька с Бережным переговаривается, то есть мнится ей, будто он жив-здоров и к ней приходит любезничать. В деревне, говорит, со вдовами или солдатками такое случается, когда по мужу заскучают и в рассудке с тоски мешаются. Якобы это бес их искушает, является им в образе человеческом, родном, а на самом деле — Огненный Змей, порожденье дьявола. Ну, попа позвали, отчитали Феньку. На страже вокруг дома караульщиков поставили, Ефимьевна, по обыкновению, закрестила все окна и печные трубы. Фенька билась, рыдала, да что… Испугался бес! Испугался да исчез. Правда, Ефимьевна сказывала, он-де долго еще кидал свои письма с того света в трубу, но, само собой, они к Феньке не попадали, а сгорали в печи.
Анатолий посмотрел на Петра недоуменно. Он никак не мог понять, подшучивает ли «дядюшка». Бес кидал письма в печную трубу?!. Хотя разве можно говорить всерьез о таком мороке!
– Настрадалась тогда барышня, — послышался голос Ефимьевны, незаметно вернувшейся из комнат и подошедшей к господам. — Хоть и суждено ей за грех ее вечное несчастье, а все же жалко ее. Пристроить бы ее за хорошего человека… вот хотя бы за Анатолия Дмитриевича…
– И верно! — вскричал Петр, обернувшись к Анатолию. — Он человек хороший. Не желаешь ли Феньку в невесты?
– Да уж больно тесное наше родство, — пожал плечами Анатолий. — Фенечка мне тетушка, однако я всегда к ней относился как к родной сестре.
– Ну, родство ваше все ж не кровное, — резко оборвал Петр. — Такие браки церковь не возбраняет. Только мигни — мы вас мигом повенчаем, а я за Фенькой хорошее приданое дам. Хочешь, получишь те побережные земли с лесами, о которых твоя матушка мечтала, когда замуж шла, из-за которых по сю пору успокоиться не может? Она ведь тебя за ними прислала, верно?
Анатолий только бровями повел безразлично, хотя Петр отчасти был прав. Анатолий не единожды слышал, что эти самые земли некогда были назначены в приданое его матери, но она их не получила, Дмитрий Славин взял ее почти бесприданницей, по большой любви и желая спасти от нечестного, распутного отца. Конечно, матушка хочет ими владеть, но не ценой женитьбы сына на Фенечке. Что ж думает о них, о Славиных, Петр, любопытно знать?! Неужели решил таким образом купить родственное расположение, которого всегда был лишен? Больше всего Анатолию хотелось бы высказаться откровенно, однако он сдержался. Сейчас идти на открытый скандал никак нельзя. А пооткровенничав с Петром, останется только расплеваться с ним навеки. Но дело, ради коего он явился в Перепечино, еще не только не завершено, но даже и не начато.
Анатолий скрепился и даже нашел в себе силы улыбнуться примирительно:
– Жениться я покуда не намерен ни на каких условиях. Я хотел бы жене верность хранить, но пока что не нахожу в себе сил справляться со многими соблазнами. Оттого холостая жизнь мне и не наскучила, что дает свободу для их удовлетворения.
– А, понимаю, на что намекаешь! — хохотнул Петр. — И слово свое помню. Пришлю, пришлю к тебе Лушку. Тебе нынче в боковушке постелют, во втором ярусе. Там тихо, никто не потревожит. Намилуетесь вволю. Сам сейчас в людскую зайду, прикажу, чтоб ровно в полночь была там. Только ты знай, кузен, Лушка страсть как любит девицу из себя строить. Если начнет выеживаться да про невинность свою твердить, ты, главное, не теряйся.
Анатолий кивнул. Ему было неприятно иметь Петра своим конфидентом, но при этом молодая кровь гуляла, ударяла в голову. Воздержанность ему непривычна, всегда в родном имении к его услугам несчитаное количество на все готовых девок, которые, надо или не надо, на словах выставляют себя скромницами, а в постели блудят со всей удалью ко всему привычных поблядешек. Что делать, что делать, все мы люди, как говорят отцы священники, лишь от головы до пояса, а ниже… а ниже один сплошной грех!
Молодые люди расстались.
Однако ни в какую людскую Петр не пошел. Он направился в светелку, куда отнесли незнакомку, очнувшуюся утопленницу, и долго стоял, глядя на нее поверх головы хлопотавшей над ней девки, а потом вышел в коридор и, поймав за рукав первого же пробегавшего мимо лакея, приказал звать к себе Семена Сидоровича.
– Кого-с? — почти с ужасом спросил лакей, мысленно перебирая всю дворню. Никаких Семенов Сидорычей он не знал!
– Управляющего позови! — устало завел глаза Петр.
Лакей радостно осклабился:
– Чуму-сыромятника, что ль? Так бы и сказали, барин, сразу, а то, понимаешь, Семен Сидорыч… мне и
