листья и сбрасывали их туда
Проверить это можно было только одним способом: залезть в яму и пошарить там. Но одурманенный алкоголем разум Алены уже пробудился и делать сие хозяйке строго-настрого запретил.
«Может, плюнуть на все это? – спросила она сама себя. – Выкинуть мусор – и домой?»
Она оглянулась. Инна по-прежнему кемарила на своих газетах.
И что? Будить ее ради того, чтобы выбросить какой-то несчастный мусор? Подруга так устает на работе! Пусть поспит.
Алена сложила свою ношу поближе к Инне и подняла с земли длинную осиновую ветку. Скорее это была тонкая стволина с развилкой на конце, идеально подходившая для задуманного.
Задумано было немножко пошарить в загадочной яме.
Зачем? А ни за чем! Просто так!
Сначала стволина выскальзывала из рук, потом Алена приноровилась. Какое-то время она шуровала в яме совершенно впустую, потом «вилы» на что-то наткнулись, во что-то уперлись, ветка выгнулась дугой и чуть не вырвалась из рук, но тут же распрямилась, разметав по сторонам ворох листьев и открыв… голову человека, который сидел в яме, притулившись к земляной стене.
Голова была опущена так, что лицо сразу не разглядишь. Алена сверху смотрела на макушку с изрядной плешиной. Листья еще больше осыпались, и стали видны плечи, обтянутые серой курткой. Отчего-то Алене показалось, что куртка эта – довольно дорогая. Кажется, нечто подобное она видела в «Бенетоне»… Зачем-то ей до зарезу понадобилось заглянуть в лицо человеку, который носит столь дорогие куртки, но при этом почему-то сидит в грязной яме, прячась под ворохом полусгнившей листвы.
Странное у него чувство юмора, ей-богу!
Со стороны – если бы кто-то наблюдал! – могло показаться, что у писательницы Дмитриевой тоже довольно-таки странное чувство юмора. Вела она себя диковинно! К примеру, вдруг легла на землю и попыталась заглянуть в лицо человеку в яме.
Она смогла наконец-то рассмотреть это лицо – и рванулась, чтобы вскочить, но не смогла, потому что ей в спину словно бы воткнули кол. Она даже не могла вздохнуть в первую минуту! Потрясение на миг парализовало ее…
Да уж, парализует тут!.. Наверное, парализует, если в яме на Щелковском хуторе, под грудой прелой листвы, ты вдруг обнаруживаешь не кого-нибудь, а полномочного представителя верховной власти! Господина Сухаренко!
«Вот напасть! Да он преследует меня со вчерашнего дня, что ли, этот несчастный Чупа-чупс?!» – чуть ли не в отчаянии подумала Алена.
Разумеется, она ошибалась. Никто ее не преследовал, это во-первых. А во-вторых, в яме находился не вполне Сухаренко. Это был труп.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Совещание только что началось, когда мы со Смольниковым прибыли в прокуратуру. Разумеется, сей господин (не стану приводить все те эпитеты, которые я с удовольствием бы против него употребила!) не позволил мне заехать домой переодеться и причесаться, а, оправдываясь крайней срочностью, привез меня на совещание в том же синем платьице и с распущенными волосами. Прекрасно понимаю, что это сделано было лишь для того, чтобы довершить картину моего унижения, но я уже довольно выказала себя перед ним слабой женщиной, чтобы закатывать новые истерики, да еще по поводу платья! Я снесла новое издевательство стоически. Все, что я успела, это мало-мальски привести себя в порядок в дамской комнате нашего присутствия, слегка прибрать волосы и смыть с лица следы слез.
Войдя в кабинет, где уже находились господин прокурор, начальник следственного отдела, а также начальник сыскной полиции с одним из своих лучших агентов, я на некоторое время ненароком прервала их беседу. Все воззрились на меня – однако вовсе не грозно и уничтожающе, как я ожидала («Вы что, г-жа Ковалевская, на дамские посиделки явиться изволили? Ну так здесь у нас крайне важное совещание!»), а с неким веселым недоумением.
– Да ведь это Елизавета Васильевна, господа! – воскликнул наконец, нарушив общее молчание, старший следователь Петровский.
– Глазам своим не верю… – выдохнул начальник сыскной полиции Хоботов, однако прокурор в это время сурово покашлял, призывая всех к порядку, и обсуждение моего шокирующего появления прекратилось, совещание пошло своим ходом, и лишь изредка я перехватывала недоумевающие взгляды, брошенные в мою сторону, а потом, с еще большим недоумением, – в сторону привезшего меня Смольникова. Впрочем, мне теперь было не до всяких глупостей, ибо началась
Квартирную хозяйку письмоводителя Сергиенко звали мадам Бровман. Это была пышная, чрезвычайно низенького роста, черноволосая и черноусая дама лет сорока, вдова известного врача. Похоже, покойный супруг оставил ей вполне достаточно средств, чтобы жить не нуждаясь, и по какой причине она пускала жильцов на постой в свою и без того маленькую, всего лишь пятикомнатную квартирку, неизвестно. Может статься, она таким образом разнообразила свое общество.
А впрочем, это ее дело.
Последнюю неделю мадам Бровман провела в Саратове, у родственницы. Воротясь, она узнала от кухарки, что постоялец ее уже три дня дома не появлялся, а стало быть, у кухарки сделались внезапные вакации.
Исчезновение Сергиенко произошло следующим образом. Днем какой-то мальчишка принес для него записочку. Воротясь вечером со службы и прочтя ее, письмоводитель немедля смазал волосы брильянтином, щедро сбрызнулся одеколоном и, расфрантившись, отправился в неизвестном – и невозвратном направлении.
Мальчишку-посыльного кухарка не запомнила. «Босяк босяком» – вот и все приметы, которые она ему дала. Записочка была на простой бумаге, плотной, желтоватой, причем адрес надписан не чернилами, а «толстым карандашом», как выразилась повариха, к тому же крупными печатными буквами.
– Сразу видать, не от дамочки записка-то, – сообщила кухарка, а более ничего добавить она не смогла, ибо записку не читала. Не из врожденной деликатности, а потому, что была неграмотная.
