Алена, обернувшись, дикими, испуганными глазами уставилась на Виктора Михайловича, неслышно подошедшего сзади. В руках у него была монтировка и промасленная ветошка. Наверное, он что-то ремонтировал.
– Что? – тупо переспросила Алена. – Что вы сказали?
– Что слышала! Смотреть противно, корчишь из себя… Шерлок Холмс в юбке! Нагородила хе…ни какой- то, а все лишь бы с мужиком потискаться. Еще чуть-чуть – и в штаны к нему залезешь. Посмотри на себя, ему тридцать пять всего, ты его лет на десять старше! У него ребенок маленький, жена молоденькая, красивенькая, сама докторша, из докторской семьи, и брат ее врач знаменитый… Чего ты к ним лезешь? Куда лезешь?! Писа-тельница!
И Суриков добавил такую рифму, что даже мат Денисова в машине показался детским лепетом.
Алена задохнулась. Кровь прилипла к лицу – даже щеки защипало! Кое-как справилась с дыханием, с голосом. Все это еще надо пережить, но – через некоторое время. Сейчас главное – сохранить достоинство.
Она смотрела в полные ненависти глаза шофера. Ужасно хотелось заплакать, но этого уж точно нельзя было себе позволить. Надо бросить что-то такое… уничтожающее! Чтоб убить хама на месте!
Повела глазами на монтировку:
– Это вы для меня припасли? Не стоит пачкать руки в крови, я и так ухожу.
– Наконец-то осчастливила! – хмыкнул отнюдь не уничтоженный, вполне живой и торжествующий хам и сплюнул Алене под ноги.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
Мы повернули под лестницу и оказались в просторной гостиной или столовой, мне затруднительно было определить. Более всего эта комната напоминала то, что в современном обиходе стали называть холлом. Это зал, заставленный мебелью без особенного назначения, а просто как бы для того, чтобы показать пристрастия хозяйки. Основным пристрастием Евлалии, как мне показалось, было посиживать в неудобных, слишком высоких или слишком низких креслах и смотреться в зеркала. Их было не меньше десятка, как висячих, так и трюмо, а также качающихся в неких забавных стояках, и оттого чудилось, что гостей в комнате тоже добрый десяток, и все они – кряжистые, невысокие, очень широкоплечие и лысые мужчины, одетые весьма вольно – в штучные пиджаки светло-песочного цвета. На самом же деле, как вскоре выяснилось, это был всего лишь один господин, с трудом выползший при нашем появлении из приземистого, напоминающего раскоряченную лягушку кресла. Каждое его движение сопровождалось ощутимым запахом карболки [16]. Вот уж правда: доктора за версту учуешь.
– Господа, извольте познакомиться, – капризным, чуточку насмешливым голоском произнесла Лалла. – Сосед мой, доктор медицины Виллим Янович Вильбушевич. А это – мой старинный и очень близкий приятель Жорж Смольников, служащий пароходной конторы «Кавказ и Меркурий». Также и невеста его, девица Ковалева.
Хорошо, что Смольников стоял рядом и смог поддержать меня, когда я пошатнулась. Не знаю, что изумило меня сильнее: то, что Вильбушевич в точности походил на портрет, нарисованный моим воображением, или новое место службы Смольникова, или… моя рекомендация.
Смольников неприметно ткнул меня в бок, после чего я сообразила-таки, что надобно подать руку новому знакомцу.
Вильбушевич схватил ее и потащил куда-то вверх. Я не сразу поняла, что он намерен сделать с моей рукой, однако новый тычок в бок меня вразумил. О господи, я совершенно забыла, что руку дамам принято целовать! Ужас, я начисто одичала в суровом мужском обществе, где меня нипочем не желают считать за женщину! Что характерно, я этого добивалась сама, но, кажется, и впрямь напрасно, прав был некий товарищ прокурора…
– Если угодно, – уточнил Смольников, обменявшись с Вильбушевичем рукопожатием, – можете называть меня Георгием Владимировичем. Жорж – это для прекрасных дам!
Более он ничего не добавил, и я догадалась, что служащим общества «Кавказ и Меркурий» Лалла отрекомендовала Смольникова по его же просьбе. Ну что же, можно ли сыскать человека более безобидного и легкомысленного, чем конторщик пароходной компании?
Видимо, Вильбушевич так и воспринял нового знакомого, потому что между ними незамедлительно завязался очень оживленный разговор о пароходных рейсах и удобстве водного сообщения. К моему изумлению, Смольников проявил в этом деле немалую осведомленность, а потом, когда стал сетовать на низкое качество медицинского обслуживания на рейсах, он и вовсе расположил к себе Вильбушевича. Оказывается, медицинская помощь пассажирам пароходов, поездов и вообще путешественникам – это конек нашего нового знакомца. Вильбушевич уверял, что во время любого пути сопротивляемость организма болезням резко ослабляется. Не зря ведь даже пост – в том числе и Великий пост! – дозволяется нарушать «аще в дорози, аще в болести». Вильбушевич был убежден, что всякий путешествующий должен заключать с организатором его вояжа – железной ли дорогой, пароходством ли, ямской ли почтою – некое соглашение, род договора, которое гарантировало бы путешественнику охрану его здоровья в пути. Чудилось, эта тема настолько его занимала, что он был счастлив заполучить благодарного слушателя и даже единомышленника в лице Смольникова.
Несколько мгновений я прислушивалась к разговору – о нет, само собой, вовсе не потому, что меня заботило здоровье странствующих и путешествующих. Я хотела незаметно присмотреться к Вильбушевичу. Если мы правы в наших предположениях, передо мной находится кровавый, страшный убийца. Но этот добродушный толстяк ничуть не походил на злодея! В нем не было ровно ничего свирепого, и этот мясистый, картошкой, нос, и эти пухлые щеки, и чуточку извиняющаяся улыбка, и уже знакомый мне округлый, рокочущий голос изобличали, напротив, человека мягкосердечного! А впрочем, теперь очень многие считают, что выводы Ломброзо ошибочны. И я с этим согласна. Думаю, даже Мари Бренвилье, знаменитая французская отравительница, которая сжила со свету всю свою родню, стоявшую между ней и богатым наследством, и проводила свои кошмарные опыты над больными в лазаретах, – думаю, и она была похожа не на дьявола, а на человека, а может статься, и вовсе была очаровательна…
Однако вернемся к нашему застолью.
Если даже меня не слишком-то интересовал разговор Смольникова и Вильбушевича, то уж Лаллу он привел в сущее бешенство. Кажется, она вообще не выносила никаких бесед, предметом которых не являлась ее собственная персона, а тут еще мое присутствие подлило масла в огонь.
Несколько минут темные глаза Лаллы метали в мужчин яростные молнии, которые, впрочем, не
