Больше всего Брежнева раздражал в этом письме последний абзац. Хотя каждому, кто более-менее глубоко знакомился с правозащитной деятельностью Сахарова, было ясно: во главу угла тот ставит вопрос о праве за эмиграцию, свободный выезд из страны. Но кому нужно это право? Простому народу? Нет, конечно. О простом народе у академика ни слова, весь упор на интеллигенцию и евреев, стремящихся в США и Израиль. Знания получали в Советском Союзе бесплатно, а отрабатывать хотят на дядю? Андропов подготовил справку, что в Израиле уже и так в оборонной промышленности работает около 90 процентов специалистов — выходцев именно из СССР. Так что, плохо учим? Или просто Сахаров хочет довести этот процент до ста?
Раздражало Брежнева еще и то, что об этом обращении в Верховный Совет начали трубить радиоголоса Запада еще до того, как оно попало в Кремль. О нем давались пространные интервью — опять же западным газетам — самим автором и его женой. И договорился академик даже до того, что стал просить Америку применить по отношению к Советскому Союзу силу, чтобы под ее давлением СССР изменил свою внутреннюю и внешнюю политику. Вот так, не больше и не меньше. И после этого еще кто-то считает Сахарова патриотом России? Говорит, что его зря сослали в Горький? И что он там насчет погибших твердит?
Поднял телефонную трубку.
— Слушаю, Леонид Ильич, — отозвался Устинов.
— Ты можешь дать сейчас точные данные по погибшим в Афганистане?
— Конечно. Вернее, точные данные будут к 24 часам [2].
— Да мне необязательно до человека.
— За эти полгода погибло около шестисот человек.
— Спасибо.
«Спасибо» за информацию или что цифра потерь значительно меньше сахаровской? А то так ведь, если слушать радиоголоса, и о миллионах заговорить можно.
Подвинул к себе письмо ученых. Если первый раз оно показалось ему легковесным, то сейчас, по сравнению с сахаровским, выглядело более аргументированным и озабоченным.
За полгода до XXVI съезда КПСС на одном из заседаний Политбюро Брежнев поднимет начальника Генерального штаба Маршала Советского Союза Н. В. Огаркова, который присутствовал на нем вместо заболевшего Устинова:
— Николай Васильевич, я думаю, ввод в Афганистан сыграл свою роль на первом этапе. А мировое общественное мнение, да и мнение в нашей стране подводят нас к тому, что войска следует возвращать на Родину. Подумайте, как это сделать к началу работы съезда.
Министерство обороны успеет вернуть на Родину в 1981 году первые 5 тысяч человек. Однако обстановка и в мире, и в самом Афганистане резко изменится, и дальнейшие события показали, что вывести войска оказалось намного сложнее, чем в свое время ввести их. Америка с удовольствием сделалась «третьей радующейся» страной, моджахеды, названные Сахаровым партизанами, категорически отмели любые попытки создать коалиционное правительство и не сели за стол переговоров даже после вывода ОКСВ — им тоже оказалось выгоднее воевать. М. С. Горбачеву, с самого начала своего правления настроенному на прекращение афганской одиссеи, потребовалось около четырех лет, чтобы осуществить наконец это. Да и то не всякий знает, что в конце 1988 года — начале 1989, за несколько недель до объявленной даты вывода, движение советских войск к границе было приостановлено. Командарм Борис Громов вышел на связь с Москвой:
— Если я вечером 7 февраля не продолжу движение, то из-за снежной обстановки на Саланге к 15 февраля войска к Термезу не выйдут.
Трижды собиралась Комиссия Политбюро по Афганистану во главе с министром иностранных дел Э. Шеварднадзе по одному и тому же вопросу: как быть? Режим Наджибуллы просил помощи и защиты и, по всем прогнозам, мог продержаться от силы около суток. Афганская армия начала разбегаться, само правительство переместилось на аэродром, поближе к самолетам. Один из лидеров оппозиции, Ахмад Шах, даже назначил на 16 февраля прием иностранных послов в Кабуле уже в качестве главы государства и правительства. Неужели тогда все зря?
— Назовите минимальное количество войск, которое мы сможем оставить в Афганистане, — спрашивали представителей Генерального штаба.
— Как оставить? Ведь мы заявили о полном выводе.
— Вас просят назвать минимальную цифру. Десять, двадцать, тридцать тысяч. Сколько?
— Двадцать тысяч в какой-то степени будут контролировать ситуацию. Но только вокруг Кабула.
— Подумайте, как это сделать. В любом случае это должны быть добровольцы.
— Извините, но добровольцы должны подписывать контракт. А офицеры прежде должны уволиться из Советской Армии, чтобы вступить в другую.
— Продумайте и этот вариант, он не исключен. Тысячу, тысячу двести рублей в месяц — на эту сумму контракт будут подписывать?
— Добровольцы-то найдутся. Но что мы скажем миру?
— Эти объяснения оставьте нам, МИДу. Проработайте свои вопросы, чтобы они не застали вас врасплох.
— Отчего вы, гражданские, такие кровожадные? — выходя из кабинета на очередной перерыв в заседании, в сердцах бросил один из генералов представителю министерства иностранных дел.
А Громов по ту сторону Гиндукуша требовал определенности. У границы с Советским Союзом колонны специально растягивались в гармошку, чтобы показать: сбоев в графике вывода нет, войска находятся в движении. Молчал лишь эфир.
— Если мы не выведем войска полностью, нам больше никто в мире не поверит ни в наши благие намерения, ни в перестройку — ни во что. И не надо себя обманывать — ничего мы не сможем объяснить и миру. — Член Политбюро А. Н. Яковлев, до этого практически во всем поддерживавший Шеварднадзе, на этот раз принял сторону военных. И чаша весов стала склоняться к тому, чтобы вывести войска в срок, безоговорочно и полностью.
Сам Шеварднадзе, как председатель Комиссии, вылетел в Афганистан, чтобы прояснить ситуацию на месте.
— Что Ахмад Шах? — спросил он у командования 40-й армии после доклада по общей обстановке.
— Держит Саланг.
— А мы?
— Мы ниже. На самые высокие вершины первым сел он.
— А почему не мы?
Громов оставил вопрос министра без ответа: слишком разные это задачи — выводить войска и одновременно занимать господствующие вершины, Да еще без потерь. Тут или — или.
Однако, поняв озабоченность Шеварднадзе, пояснил:
— Я передал ему несколько писем. Предварительная договоренность такова: мы не трогаем его, он пропускает нас.
— И вы поверили ему на слово? — удивился министр.
Мог ли верить Громов Ахмад Шаху — этому влиятельнейшему и достаточно сильному полевому
