люди уверяют, что ежели сделать это незаметно для колдовки и сразу после ее появления, то она потеряет силу испортить кого бы то ни было. Одно из двух: либо все это были одни бабьи забобоны,[30] либо Алена что-то не так делала, потому что Ульянища все же доконала ее. Она, она, никто другой! Ведь из лютого страха перед нею вырвалось у Алены смертельно опасное сознание в пыточной избе… и вот, избавясь от Ульяны (та наверняка уверена, что тело ненавистной снохи уже сволокли крючьями на божедомки!), она угодила под начало Еротиады. Неужто в том промысел божий для Алены – страдание? Зачем же тогда избавлена она от смертных мук? Конечно, согласия ее никто не спрашивал – о господи, это вообразить только, спрашивать у казнимой, что предпочтет она: смерть или жизнь! – да и не было у нее сил об этом думать, а вот ежели порассудить, да заглянуть в глубь души, да честно ответить: не лучше ли скорая смерть, чем вековечная мука?.. Но живут же люди и в монастырях, еще как живут! Не носят кумачовых сарафанов или новых, царем насильственно введенных, женских немецких и венгерских «образцовых портищ», – а в остальном как все люди.
Зря Алена противится своей участи. Ведь только при условии пострижения была она отдана князем- кесарем Ромодановским из своей могилы на воскресение. А нет пострижения – стало быть, Алена по- прежнему разбойница, лиходейка, государева преступница…
И даже если с охотой пойдет она на постриг, клеймо убийцы вечно будет рдеть на ее челе, лишь слегка прикрытое клобуком. Как бы ее ни окрестили в новой жизни, какой-нибудь там Сосипатрой, для всех она останется раскаявшейся грешницей, которую господь простил в своей неизреченной милости… Но все не так! Не так!
…Алена привскочила на своем жестком ложе и с немой укоризной воззрилась в темные, почти неразличимые в бликах лампадки глаза на иконе. Сурово воздеты персты, сурово поджаты губы. Они надежно хранят тайну того, что случилось в тот страшный, роковой вечер. Надежно хранят… Уж кому-кому, а богу ведомо, что Алена невинна, что не убивала она мучителя своего! Да, мечтала, молилась о его гибели. А как было не мечтать, лежа, всей избитой, истерзанной, рядом с ним, оглушительно, удовлетворенно храпящим? Но не убивала. Приняла на себя вину в помутнении рассудка, в помрачении от страха… и получила за это сполна! А вот кто Никодима воистину убил – сие один бог знает да его святые. Может быть, Фролка. Ежели так, и он свое получил. И все-таки вещее сердце твердит Алене, что и этот страдалец казнен по ложному обвинению. Зачем ему Никодимова смерть?! Жил – как сыр в масле катался, потихоньку обирая хозяина и безданно-беспошлинно пользуясь его женою. По натуре своей Фролка не был жесток. Чего он желал для себя в жизни? Толкаться с утра до ночи по хозяйству, зорко высматривая, что плохо лежит, а с ночи до утра сидеть в водочном кружале, по-нынешнему называемом фортиною,[31] голося любимую песенку:
дома вяло отбрехиваясь от хозяйской ругани:– Кто пьян не живет? Птица ворон да серый волк? И те кровушку пьют да веселятся.
Нет, чтобы Фролка «пил кровушку» – этакое в голове не укладывается. Ну а ежели не он, не Алена убийцы – то кто же? Кому внушил Никодим столько ненависти, чтоб смог тот человек невидимкою пробраться в дом и влить злое зелье не в общий горшок со щами, перетравив таким образом всех домашних подряд, а в особую бутылочку с заморским сладким вином, из коей Никодим всегда выкушивал чарочку после обеда и берег ту бутылочку в особом сундуке, под ключом? Кто мог знать об сем, кроме его жены, управляющего или сестры? Ну, додуматься, будто Ульянища, живущая только братниной защитой и щедростью, вдруг поднимет на него руку – нет, это чепуха. Но кто, кто, кто?! Как узнать? И пытаться ли узнавать? Может быть, смириться? Принять участь свою с благодарностью? Склонить голову под монашеский черный плат – и постепенно, с течением лет, изгладятся мучительные воспоминания о побоях, насилии, горящем Фролке, тисках земляных, которые впивались в тело все крепче и крепче?..
О господи, дай знать, что делать?!
Алена с упрямой усмешкой покачала головой. Мало ей? Неужто еще мало знаков? Не кто другой – монахиня спасла ее от гибели, поручившись, что господь обретет новую смиренную служанку. Чего же другого ты ищешь, какого знака ждешь?!
С тяжелым вздохом Алена уткнулась в ряднушку, служившую ей и подстилкой, и подушкой, и одеялом.
И в этот миг скрипнула дверь.
4. Искушение
– Шибко жару не поддавай. Как бы не угореть нам. Я тяжкий пар не сильно люблю – так, обмоемся тепленьким…
Голос сестры Еротиады журчит ручейком, а у Алены сжимается сердце от непонятного страха. Она сует, сует одно полено за другим в раскаленное жерло печи, а в пламени видится Фролкина горящая голова, и туманятся глаза, застилает уши, и не разберешь, что это там приговаривает Еротиада.
Нет, право же, Алена вовсе умом повредилась! Ну с чего сейчас бояться-то? Радоваться надо. Разве можно было такое представить себе, чтобы властная, надменная сестра Еротиада вдруг, среди ночи, пришла к обиженной ею келейнице и принялась смиренно просить у нее прощения за гордыню и жесточь свою?! Алена до того растерялась, увидев покаянные, увлажненные слезами глаза Еротиады, что и слов не нашла в ответ: только кивала да кивала, будто глупая корова.
На мольбы о прощении – кивала. На заверения в будущем к ней, Алене, Еротиадином расположении и клятвы никогда впредь не обижать сестру свою во Христе – тоже кивала. И точно так же тупо кивнула, когда Еротиада, уверясь, что прощена, вдруг, не переводя дыхания, попросила Алену истопить для нее малую баньку.
Это среди ночи-то!
«Что ж ты раньше думала?! – едва не возопила в отчаянии Алена, так и не сомкнувшая глаз после несказанно тяжелого дня. – Уж первые петухи отпели!»
Вслух выразить свое негодование она, конечно, не посмела, однако Еротиада все поняла и ответила на невысказанный вопрос:
– Я молилась. Я всегда зажигаю свечку и молюсь до первых петухов. И только потом ложусь спать. А нынче мне что-то не спится. Надобно от грехов не только душой, но и телом очиститься. Ну, идем же, сестра!
Алене не надо было тратить времени на одевание: как дали ей посконную рубаху, так и носила ее, лишь иногда подперязываясь передником. В ней и спала. В ней и пошла в малую баньку – на подгибающихся от страха ногах.
