не собирало подобного войска. Он постарался, чтобы об этом узнали и эллины. Когда захватили афинских лазутчиков, он не только не казнил их, но отпустил домой, предварительно показав им свою пехоту, конницу и флот. Быть может, убедившись в его силе, афиняне откажутся от бессмысленного сопротивления?
Вновь персидские послы объявились в греческих городах, требуя земли и воды. Их не видели только в Афинах и Спарте: Ксеркс ясно давал понять, что только с ними он намерен свести счеты, остальные же могут полагаться на его милость. Разъединить греков царю не удалось: его власть признали только Фессалия и Беотия.
Эллада готовилась к схватке.
Весной 480 года персы переправились через Геллеспонт и вступили в Европу. Семь дней и ночей по мосту шли воины, которых еще никто не пробовал сосчитать; за ними тянулся бесконечный обоз — повозки, запряженные мулами, стада быков, навьюченные лошади, верблюды…
Ксеркс устроил генеральный смотр войскам, в которых каждый народ составлял особый отряд. Перед ним стояли:
мидяне и персы в войлочных шапках и чешуйчатых панцирях, вооруженные короткими мечами, копьями и луками;
ассирийцы в медных шлемах, с дубинами, ощетинившимися железными гвоздями;
парфяне, хорезмийцы, согдийцы, скифы и бактрийцы с луками и секирами;
индийцы с луками и стрелами из тростника;
арабы в подпоясанных плащах, с длинными луками;
эфиопы в львиных и барсовых шкурах, вооруженные копьями с наконечниками из рога антилопы;
фракийцы в обуви из козьей кожи, с дротиками и легкими щитами;
ливийцы в кожаной одежде, с копьями, обожженными на конце;
фригийцы, пафлагоняне, каппадокийцы в плетеных шлемах, с дротиками и мечами;
кавказские народы в шлемах, украшенных бычьими ушами, с кожаными щитами и короткими копьями.
В стороне, отдельно от всех, выстроились 10 тысяч «бессмертных», чья одежда и оружие сверкали золотом. Их сопровождали колесницы со слугами и специальный обоз с провиантом. Эти отборные части составляли царскую гвардию, которая никому не сдавалась и никогда не умирала. Каждый воин имел преемника, готового занять его место, если он падет в бою.
Правда, Ксеркс был уверен: услуги «бессмертных» не понадобятся. Он глядел на неисчислимую разноголосую толпу и думал о том, что на всей земле нет силы, способной остановить эту лавину, когда она придет в движение.
Что могли противопоставить эллины? Две-три сотни кораблей да несколько десятков тысяч пехотинцев?
«И свою решимость отстаивать свободу», — подсказал Ксерксу кто-то из приближенных.
Царь снисходительно улыбнулся: «В моей армии все подвластны одному человеку. Кнут погонит их в битву, страх передо мной сделает их храбрецами. Если я прикажу, каждый совершит невозможное. Способны ли на это греки, болтающие о свободе?»
В войне греков с персами сражались принципиально разные государства. На одной стороне — необозримая держава с многомиллионным населением. Целые племена и народы, входящие в состав государства, не подозревали о взаимном существовании. Что могло связать воедино эту разнородную, разноязычную массу? Как управлять страной, состоящей из сотен самостоятельных, отгороженных друг от друга областей?
Древневосточные монархии покоились на двух китах — армии и чиновничестве. Силой оружия соединив несоединимое, они нуждались в чудовищной армии, способной подавлять недовольство покоренных народов и обеспечивать целостность страны. А без разветвленного чиновничьего аппарата нечего было и думать о нормальной жизнедеятельности государства.
Власть стучалась в дом каждого жителя. Она являлась в обличье судьи, старосты, сборщика налогов, контролера. Над одними чиновниками стояли другие, над теми — третьи — и так до самой вершины пирамиды. Оттуда, из резиденции сатрапа, шли приказы, распоряжения, инструкции, требовавшие безоговорочного выполнения. Сатрап, повелевавший жизнью и смертью подданных, казался им всемогущим. Он был, однако, всего лишь царским слугой, то есть рабом, благополучие которого зависит от милости хозяина.
Для стран Древнего Востока деспотическая монархия была закономерна и исторически оправданна. В крохотных античных полисах, население которых обычно составляло 100–200 тысяч человек, подобный режим возникнуть не мог.
20—30 тысяч афинян носили гордое звание гражданина — в число граждан не включались дети, женщины, метеки (иностранцы, постоянно живущие в городе) и рабы. Практически все жители Афин знали друг друга. Общественная жизнь проходила на виду. О каждом шаге чиновников, о каждой израсходованной казенной драхме становилось известно демосу. В течение года 10 раз должностные лица отчитывались перед Народным собранием в своей деятельности, каждого в любой момент могли сместить с его поста. Народ ревниво следил, чтобы кто-нибудь не приобрел слишком большого влияния, которое угрожало бы демократии. Представители власти отнюдь не воспринимались как люди, возвышающиеся над основной массой граждан. Скорее наоборот: они сами ощущали себя слугами демоса, вынужденными подчас заискивать перед ним и всячески доказывать свое право занимать ту или иную должность. При этом они должны были помнить, что и самый высокий пост не защитит их, если они совершат малейший проступок. Злоупотребляя властью и причиняя обиду согражданам, любой чиновник, складывавший свои полномочия через год и не имевший права дважды занимать одну и ту же должность (исключение составляли лишь члены коллегии стратегов), с тревогой ожидал расплаты после очередных выборов — ведь его место вполне мог занять обиженный и свести с ним счеты.
Казалось бы, власть не давала никаких преимуществ тем, кто нес ее бремя. Работать за плату в V веке до н. э. считалось позорным для свободного человека, который, участвуя в управлении, выполнял (и делал это бескорыстно!) свою прямую, хоть и нелегкую, обязанность, нередко расходуя значительные собственные средства. Единственным вознаграждением для него могла служить слава среди сограждан, почетные декреты, высеченные на камнях и увековечивающие имя того, кто позаботился о благе государства.
«Государство — это я!»
За 2200 лет до Людовика XIV такую фразу могли бы произнести Дарий или Ксеркс, и она не была бы пустым бахвальством. Как ни парадоксально, но еще более убедительно она прозвучала бы в устах афинского гражданина V века до н. э. Ибо афинянин осознавал себя как личность прежде всего потому, что являлся полноценным членом общества равноправных граждан.
Персидское нашествие несло с собой разрушения и жертвы. Афиняне и их союзники готовы были к ним. Подчинение же Ксерксу означало для них не просто позорную капитуляцию, а уничтожение основ всей их жизни. И потому через несколько лет они торжественно поклянутся перед решающей битвой, что «каждый скорее сменит жизнь на смерть, чем законы своей страны на персидские».
Сражение при Марафоне современники расценивали как величайшую битву в истории Эллады. Они видели в ней не только военный успех, но и торжество эллинского духа над варварским. Марафон заставил греческие государства забыть о распрях и объединить силы для отражения иноземного нашествия. Он, как сказали бы сейчас, способствовал росту национального самосознания эллинов.
Блистательная победа потрясла воображение. Каким же мужеством обладали герои Марафона, если небольшой отряд сумел обратить в бегство чудовищную армию персов! Участников битвы славили поэты, их приводили в пример ораторы. И никому не приходило в голову усомниться в том, соответствуют ли легенды действительности.
Когда развеивается угар военных побед, историки обычно начинают более трезво оценивать, во что обошлись эти победы. И тогда за сказочной легкостью обнаруживается неимоверное напряжение сил, становятся достоянием гласности подлинные цифры потерь. Но время не всегда развенчивает легенды. Оно способно и увековечивать их.
Именно так произошло с Марафонским сражением. Его впервые с красочными подробностями описал Геродот, живший полвека спустя. И сведения его, кочуя в течение многих столетий из одних трудов в другие,
