Притворно вздыхая и охая, Левушка вяло помахал руками в качестве зарядки, с куда большим энтузиазмом съел пять сырников со сметаной, запил это дело большой чашкой какао и перед уходом решил восстановить мир в семье. Он чмокнул все еще сердитую Ба в щеку и пообещал:
После ухода Левушки Ба заварила несколько пакетиков пустырника – давление с утра подскочило, но она решила попробовать обойтись без таблетки. Наглотаться этой химии никогда не поздно. И прилегла подремать. Но так и не заснула, мешали всякие мысли – как-то встретятся Левушка и Женя? Они ведь, по сути сказать, совсем не знают эту девочку. Да, с виду славная и из хорошей семьи, но хватит ли у нее такта с пониманием отнестись к ее драгоценному внуку? Это был большой вопрос. Если вдруг что не так, он ведь и учебу запросто забросит, сколько таких случаев было. И действительно, что она тогда скажет Валентине? Ей, старухе, доверили воспитание внука, а она… Но что она может сделать в данном случае? Все свои шишки каждый должен собрать сам – так гласит одно из неотменяемых жизненных правил. Хотя, честное слово, собирать их самому гораздо проще, чем со стороны наблюдать, как это делают твои дети и внуки.
Впрочем, возможности наблюдать за процессом собирания детьми шишек Елизавета Владимировна в свое время была лишена, потому что своих детей у нее никогда не было. В самом начале войны она познакомилась с хирургом Андреем Богатовым. Он был старше ее на десять лет и в начале войны служил начальником хирургического отделения их эвакогоспиталя. Потом его перебросили в Минск, а в сорок пятом они неожиданно опять встретились в Польше, где Богатов организовывал военно-полевые госпитали. Он вытребовал Лизу Воронову к себе в помощники, и после войны они уже не расставались. Нет, большой любви не было, во всяком случае, с ее стороны. Было огромное уважение, почти трепет. Когда холодным майским днем сорок пятого они выпили наконец за Победу, вместо второго тоста он сказал при всех: «Будь моей женой», и это была не просьба, а приказ старшего по званию и по жизни, и возразить было невозможно. Но детей у них не было. Ба не роптала – она знала, за что ей именно такая доля выпала.
Зато у нее есть Левушка. И она в глубине души никогда не понимала его мать, Валентину, которая уехала жить в Америку, найдя через брачное агентство какого-то тамошнего не то Питера, не то Джона, с которым вскоре благополучно развелась, судя по всему, ко взаимному удовольствию. Ей не нужен был муж, ей нужно было заграничное гражданство, и лучше всего американское. Левушке тогда было… дай бог памяти… кажется, двенадцать или тринадцать. Переходный возраст. Он ехать с матерью отказался категорически, да она и не настаивала. Подросток в новой, так давно вымечтанной жизни был бы обузой. Левушке надо учиться. К тому же они не очень ладили и тогда. Валентина вообще ни с кем не умела ладить, такой уж у нее был характер: она ставила перед собой цель, а люди были средством. Таким средством стала и Ба в свое время, когда Валентине надо было расширять жилплощадь. Да, пожалуй, и Марк, Левушкин отец. Валентина никогда не скрывала, что вышла замуж за Марика только потому, что он еврей, а стало быть, может уехать с семьей в Израиль. Она тогда уже мечтала уехать из России куда угодно, а уехать тогда, когда все еще только начиналось, можно было лишь в Израиль. Но Марик в Израиль не хотел категорически, и Валентина его всю жизнь пилила. А он не относился к ворчанию вечно недовольной жены всерьез, увлеченно работал за смешную зарплату в своем НИИ автоматики, ловил рыбу, любил играть с сыном в шахматы и беседовать с тещей, Елизаветой Владимировной, все собирал материалы для кандидатской… а потом умер. Сердце остановилось во сне. Ему и сорока еще не было. А потом стало можно ехать куда угодно, и Валентина не преминула этим воспользоваться. Дело ее, и Ба никогда ее не осуждала, у каждого в жизни свои цели. Но как она могла лишить себя удовольствия общаться с сыном – вредным, грубым, капризным, дерганым, самым лучшим на свете тринадцатилетним мальчишкой – нет, этого Ба решительно не понимала. Зато ей, получается, повезло – Левушка достался ей в личное и безраздельное обожание. Вот уже девятнадцать лет она – Ба, и это ее главная миссия.
С утра Женя, вернувшаяся из дома с полной сумкой шишек, усадила Германа Ивановича извлекать из них орешки, а сама отправилась к Елизавете Владимировне. Герман Иванович хотел сходить в магазин, купить рыбки и колбаски и этим ограничить подготовку к своему дню рождения. Но женщины распорядились иначе. Мало того, Елизавета Владимировна между делом еще и спросила Женю, не согласится ли она позировать Пустовалову. А Женечка – добрая девочка и безотказная, умилялся Герман Иванович – решила приступить к делу немедленно. Сказала, что ей ужасно интересно, а экзамен у нее послезавтра, и она к нему уже подготовилась. Это еще больше умилило Германа Ивановича, который знал, что такие студенты, как Женя, встречаются по одному на сотню, не чаще. Золотая девочка!
И вот теперь они вчетвером сидели в комнате Пустовалова, пустой и прибранной, насколько это было возможно – в беспорядке стояли только разноцветные и разнокалиберные баночки с гуашью. Женечка стояла у окна, раскинув руки (время от времени ей разрешалось руки опускать), Пустовалов лихорадочно делал наброски, меняя один лист за другим, то безжалостно комкая и швыряя на пол, то бережно снимая с мольберта и откладывая в сторону. А Елизавета Владимировна и Герман Иванович сидели бок о бок на продавленной пустоваловской кровати и тихо ссорились. Впрочем, справедливости ради отметим, что ссориться пытался Герман Иванович, который и себе не мог сознаться, что причиной тому – банальная ревность: он ревновал свою находку ко всем на свете решительно, а особенно к наглым мальчишкам и к художникам, которые не отрывают от его сокровища взгляда. Но Ба на провокации не поддавалась, она лишь посмеивалась и успокаивала Германа Ивановича.
Герман Иванович немедленно расплылся в улыбке и, сменив гнев на милость, угостил Ба горстью распаренных и почищенных орешков.
